- Это не мои слова, говорю я, - это Шатов в „Бесах" Достоевского. О нашей русской Вере лучше не скажешь. Мы чуть не девять веков живем не Ею, а в Ее ожидании. Отсюда вся наша история, все ее взлеты и падения. Через великое сомнение идет наш народ к Истине. Но зато, когда придет и примет окончательно, уже не отступится. У вас на Западе все наоборот.
- Вы - русские, странный народ. - Зеркальный носок ботинка описал изящную дугу. - Готовы до бесконечности спорить о вещах, о вопросах, которые в цивилизованном мире давно решены и сняты, как у вас говорят, с повестки дня…
Чума на оба ваши дома! Откуда ты, человече в лаковых штиблетах, уже решивший все вопросы бытия и снявший с повестки дня самого Господа Бога? Как же Он в самом деле милостив, если еще позволяет такому, как ты, хулить Его имя и при этом прощать тебя! Терпение у Него неиссякаемо, но хватит ли этого терпения у простых смертных? Хватит ли у них терпения смотреть и слушать, как безликие некто, движимые пресыщением и жаждой власти, лукаво соблазняют толпу новым дележом, в котором ей, в конце концов, так ничего и не достанется? Миллионы застреленных, сожженных, забитых насмерть, изведенных голодом ради „счастья всего человечества" от Праги до Колымы, свидетельствуйте об этом! Или это самое „счастье человечества" стоит того? Стоит, чтобы во имя его можно было попирать все Божеские и человеческие законы, лгать, шельмовать, оплевывать, заставлять людей пить на допросах собственную мочу? Да какие гунны, какая инквизиция могла бы додуматься до этого? Не было этого на земле нигде, никогда, ни в кои, даже в самые скорбные века!
Тихое отчаянье душило меня. Поди, расскажи этому залетному попугаю, какие сны душат меня годами, не давая вздохнуть или опомниться! Особенно один: ночь, глухой прогулочный двор Бутырок, беспорядочная стрельба и крики, а над всем этим истошная мольба восьмилетнего отпрыска начальника тюрьмы, участвующего в бойне: - „Папа, дай я!"
Вот она, плата человека за отпадение от самого себя, господин хороший, и это уже никому не простится:
- „Папа, дай я!"
Слова сгорали в гортани от слез и ярости. Я только беспомощно глотал воздух…
- Я вас не понимаю…
- Это у тебя впереди, - сложилось у меня само собой. - Да минет тебя чаша сия, будь ты проклят! Только не минет ведь!
Я обессиленно закрыл глаза. И сразу стало не до гостя. Память, словно воронка, властно затянула его в свои бездны.[2]
2
Они пригласили его на частную встречу, обставив ее с такой конспиративной ухищренностью, будто дело происходило во времена оккупации и подпольного Сопротивления. Они - это высшее руководство „авангарда еврокоммунизма", „самой независимой от Москвы компартии Запада", здешнее средоточие „веротерпимости и демократического плюрализма", так сказать, без берегов. Он - один из ведущих лидеров „Пражской весны", мучительно переживающий свой переход от безграничной веры в марксистские идеалы к искреннему осознанию краха недавних надежд и прежних иллюзий.
