- Как так при чем? Не валяй дурочку, мы же свои люди, чего зря темнить, это же видно невооруженным глазом. Сам же пишешь, „полное единство формы и содержания: всем природа обделила, как Бог черепаху".
- Почему ты думаешь, что это имеет отношение к X.?
- Да ты посмотри на нее!
- К сожалению, таких на свете много.
- И потом эти антисемитские выпады!
- В чем же?
- Брось, старик, сам знаешь: „неопределенной национальности, то ли русская француженка, то ли офранцуженная русская".
- У тебя, брат, богатое воображение.
- Опять же: „состоит то ли секретарем, то ли соглядатаем в комитете…"
- Комитетов во Франции не меньше, чем кафе или отелей, а при них столько же секретарей не лучшей внешности.
- Не принимай меня за идиота, старик, я же ее знаю, как облупленную, она - мой друг!..
Я кладу трубку почти в безнадежной прострации: „Боже мой, если он такого мнения о своих друзьях, могу себе представить, что он думает обо мне!"
3
Упреки, советы, наставления посыпались на меня, словно конфетти в новогоднюю ночь.
Корреспондентка из Америки сетовала на то, что в лице старого генерала, умиленного патриотизмом советского атташе, я оболгал всю первую эмиграцию. Близкий друг, проживающий ныне в Бостоне, после горячих похвал походя журил меня за „наследника Станиславского", в котором якобы легко узнается наш общий приятель-режиссер одного московского театра. А следом свежеиспеченный беженец оскорблялся образом поэтессы и заодно указывал автору этих строк на языковую неряшливость вещи в целом.
- Как он смеет, - возмущались одни, - так злоупотреблять гостеприимством Запада, ему предоставили право убежища, а он изображает великодушных хозяев в виде каких-то дремучих носорогов!
- Безобразие, - кипятились другие, - что за язык, что за тон, что за выражения, мы же интеллигентные люди!
Третьи горячо негодовали:
- Вот из-за таких вот нас и считают дикарями с тоталитарной психологией. Знаем мы этих страдальцев, настригут купонов со своего страдания и горланят на весь мир, слушать тошно…
Когда я вкратце суммировал реестр упреков и обвинений в мой адрес, итог оказался, хотя и противоречивым, но убийственным. Меня уличали в следующих непростительных грехах:
1. Русофобии (старый генерал).
2. Антисемитизме (дама из комитета).
3. Доносительстве (поэтесса).
4. Непечатном языке (доктор накануне пенсии с эмансипированной женой).
5. Хамстве (политический деятель - нобелевец).
6. Неблагодарности (от начала до конца).
Этого было слишком много даже для меня. При всей своей малости я вдруг почувствовал себя в шкуре Мольера и мысленно возопил вместе с ним: господа публицисты, не пишите сатир!
