После пирушки Дори мне в течение всей тувы, последнего месяца весны, пришлось дежурить в яслях Очага. А с началом лета началось и мое первое ученичество в мебельной мастерской возле третьей стражи. Мне нравилось вставать спозаранку и бегом бежать через весь город по крытым переходам и подыматься вверх по склонам открытых; после минувшего тау многие переходы были все еще полны воды, достаточно глубокой для каяков и плоскодонок. В неподвижном воздухе все еще держалась прохлада и свежесть; солнце вставало из-за старых башен Недворца, красное, как кровь, и все воды и окна города полыхали алым и золотым. А в мастерской стоит пронзительно сладкий запах свежесрубленного дерева и взрослых людей, тяжело работающих, терпеливых и требовательных, принимающих меня всерьез.
– Я уже не ребенок, – говорю я себе. – Я взрослый человек, работник.
Но почему мне все время хочется плакать? Почему мне все время хочется спать? Почему я все время злюсь на Сетера? Почему Сетер все время натыкается на меня и говорит «Ох, извини» таким дурацким сиплым голосом? Почему я так неуклюже управляюсь с большой электрической фрезой, что порчу шесть ножек для стульев одну за другой?
– Уберите ребенка от фрезы, – кричит старина Март, и я погружаюсь в бурное унижение. Я никогда не буду плотником, я никогда не буду взрослым, и вообще – на кой ляд кому нужны ножки для стульев!
– Я хочу работать в садах. – Таким было мое заявление матери и бабушке.
– Закончи обучение, и следующим летом можешь работать в садах, – сказала бабушка, и мать кивнула.
Этот разумный совет показался мне бессердечной несправедливостью, предательством любви, приговором, обрекающим на отчаяние. Меня трясло от гнева и распирало от бешенства.
– Да что такого плохого в мебельной мастерской? – спросили меня старшие после нескольких дней гнева и бешенства.
– А почему там вечно эта дубина Сетер ошивается?! – раздался мой ответный вопль. Дори, бывший матерью Сетера, поднял бровь и улыбнулся.
– Тебе хорошо? – спросила меня мать на балконе после возвращения с работы, а мне только и удалось рявкнуть: «Отлично!» – и броситься в уборную, где меня и вырвало.
Мне было плохо. Спина у меня все время болела. Голова у меня болела и кружилась. Что-то, чего мне не удавалось даже определить, некая часть моей души терзалась острой, одинокой, нескончаемой болью. Все во мне страшило меня: мои слезы, мой гнев, моя дурнота, мое собственное неуклюжее тело. Оно не ощущалось как мое тело, как
