И Леонид Павлович купался. Спаренные слова заставляли его трепетать. Он физически ощущал их насыщенность и смачность. Живодер, зануда, кровопийца, душегуб, мироед, обормот, бездарь, обалдуй, прелюбодей, антихрист, оглоед, костолом, лизоблюд, лиходей. Леонид Павлович рассматривал предлагаемые ему историей образцы, и что ему казалось не очень-то оптимистическим? Он с трудом находил слова и образцы противоположного лагеря, вспоминался, к примеру, чудотворец да женолюб почему-то примешивался, не очень-то положительное словцо. А когда углублялся в ругательный фольклор, то его глазам открывалось такое уродство, что казалось, человек только и занят поношением всех своих отверстий и механизмов деторождения и матерей почему-то недолюбливает...
И жил вот так Строев последнее время с трудом, и все чаще видел себя разухабистого, мчащегося на бубенчатой тройке с хмельной буйной головой, азартно впивающегося в теплые губы ногастых пьяненьких девиц. А избенки-то сирые! Кони - златогривые! Воздух - морозный!..
"Рассея" - вздыхал про себя он. - Азиатская ты моя душа. Пьян да волен - вот и все счастье. Раздолье копытное. Узколобые да широкочелюстные. Прожить, как промчаться в мутном угаре, лаская взором поля да хатки, новостройки да трактора, и ноженьки протянуть преждевременно, сгорев от водки и блуда, оставив беспризорных детей с вытаращенными в недоумении глазами. А там - по кругу - новая электробубенчатая свистопляска, новый российский кураж и упоение от красной смерти на миру. А если коснуться глубже, то, может быть, суть моя в этом и есть, а я энергию в романы, чтобы на тройке не нестись..."
Но заглянув в себя поглубже, этот человек увидел такую бездну - эхо до краев не достает, где помимо тройки да матерщины ещё и скрытая признательность к Ксении, тоска по дочери, груз неосмысленного времени, сомнения и робость, упрямство и ещё тысячи понятий и чувств, оттенков и штрихов, от которых нет ни покоя, ни удовлетворения. И холод там зверский от затянувшегося тупика.
И отпрянул Строев от бездны, перевел взгляд на внешний мир, задышал часто.
"Повременить, повременить. Покуда хлеб есть, можно кое-кому и в бездну заглядывать, выколупывать и оттуда страстишки, а нет его - население поубавится, и снова будем заглядывать, материалисты... Жив я, жив - в этом-то все и счастье."
Отдышавшись, вошел в подъезд Кузьмы Бенедиктовича.
Без Родины Леонид Павлович, ой, без Родины. Что, разве Татарский пролив, Уссурийская тайга или Нагаевская бухта - это Россия? Разве начитавшийся Толстых, Гоголей и Достоевских, русский по паспорту Строев и есть тот русский, что кормил Гоголя и Достоевского да мучил Толстого? Знал наверняка Леонид Павлович, что через столько-то тысяч лет изменятся географические карты и быстро высохнет роса воспоминаний в памяти последних потомков. И какие же смертоносные вихри будут предшествовать таким вот этническим метаморфозам! Так где же Родина? Зачем беречь убогие души, взывая о пристанище для бездомной души, когда лучше не знать, что Родина твоя - весь этот мир да каждая частичка в движении - океаны, материки и звезды, души взаимные. Дьявольская это нагрузка, чтобы ещё человеком оставаться. Вот они звезды, вот материки, жуки и паутинки, а где искать их, эти души? Выйти на центральную площадь, ворваться в прямой эфир и проорать:
