Он лишь однажды поведал о своей мечте. В жизни каждого встречается кто-то, чей путь мог бы быть твоим, и тогда раскрываются створки сердца и оттуда истекает накопившаяся горечь, а после откровения створки либо захлопываются для накопления новых бесплодных страданий или остаются открытыми для принятия пути. У паучары створки захлопнулись, хотя он и каялся, что вечно шел на компромиссы, что греховен и хотел бы жить с отдачей. Он был социален, Валентин Семенович Орлов, и не мог увидеть, что любое социальное дело, всякая система, каждая организация - игра, и, вступая в нее, ты должен выполнять правила игры или бороться, меняя их, или же выходить из игры. Менять и выходить у паучары не было сил. И ему оставалось терпеть.
Он и теперь терпит, разрываемый между мировоззренческим альтруизмом и природным эгоизмом, и вся его плоть вне его убеждений плетет паучьи сети, вроде той, когда он под утро, изможденный собственными высокими устремлениями к чистоте и собственными прекрасными словами, сгорая от предчувствий, подстегиваемый навязчивым словом "трусики", желая москвичке радостного будущего, открывал утреннюю дверь в её юное царство и, стоя на коленях у её белой постели, растекаясь, как пластилин у огня, шептал её теплому телу и её наполненным глазам простейшие признания; и все растекался, утрачивая убеждения и высоту мысли. И когда получал мягкий отказ, когда отводились его безвольные руки, обещал не повторять, винился и возвращался сорокадевятилетним на свое жесткое спортивное ложе. Но проходили дни, и наступало похожее утро, и он снова был у её горячей постели, переступивший через Кришну, Христа, товарищей по работе, мечты и самого себя. А она говорила, как и прежде, снимая паутину его рук и его доброты: "Не нужно, Валентин Семенович, нельзя, нельзя..." А он уговаривал.
А жизнь все шла и шла.
Полигон.
Бенедиктыч ушел за покупками. Встретил представительного мужчину и выслушал его настойчивую просьбу. Желалось расширить аттракцион. Бенедиктыч пообещал устроить показ биографии птицы-секретаря, но сказал, что это будет не очень весело, потому что биография нелегкая. Представительный мужчина сказал, что лучше бы другую биографию, но только не секретаря, аллегорично, дескать. Веефомит в это время разговаривал с Раджиком о законах цикличности, и никто не подозревал, что измученный всеобщим игнорированием Максим в это же время крушил аппаратуру Бенедиктыча. Копилин вошел, когда Максим, весь белый, повторял, держа в руках топор: "Имя мое на века запомните! В историю войду!" Все это было так глупо и неестественно, что Копилин не поверил своим глазам, не предпринял никаких попыток. И правильно, как потом его успокоил Бенедиктчыч, техника ему уже была не нужна. А то, что ему было нужно, он носил с собой.
