А Раджик стал интересоваться не только мною, но и тем, что я делаю. Он возмущался тем, как выписан Строев и властьимеющий, негодовал по поводу раскрытия интимных сторон жизни Леночки, которую почему-то стал называть своей сестрой. И вообще он сделался очень активен. Ему вдруг стало казаться, что соотечественники чего-то боятся и что в нем самом живет неизвестно откуда пришедший страх. Мы сидели в переполненном кинотеатре, когда он ни с того ни с сего выскочил на сцену и начал раздирать вокруг себя паутину страха. Он заявил, что полжизни прожил в гадкой тревожности и зря, и прокричал, что все боятся сами себя, друг друга, законов, каких-то слов, и что если калужане сейчас же не откажутся от такой жизни и не сходя с мест не выяснят причин этого явления, он будет думать, что, действительно, на свете целая толпа ненужных и лишних людей...
Я сразу же отключился от происходившего в зале, потому что уже осознавал, что мало кто идет своим путем и вспоминал, как в восьмидесятых, ну да, в середине восьмидесятых, не помню, разве, в каком веке, я, тогда молодой совсем, испытал себя вывалившимся из другой эпохи. Было такое ощущение, будто то иду, то еду среди небоскребов и между людей, принадлежащих двору какого-нибудь замшелого Людовика, и все, значит, вокруг меня в рейтузах, с дурацкими буклями, перьями, какие-то манжеты неимоверные, обувь идиотская, и что я тоже в подобное одет, и все жмет, мешает, давит, душит, от манер и всех этих обращений мутит, и должен жить я вот так, в этом одеянии, с такими нравами, среди этих людей до смерти. И деться некуда. Всю тупость понимаешь и остается лишь ждать чудес да счастливых времен. Но у меня хватило ума понять, что их не дождаться, и тогда я взял и... преобразил мир. И теперь все, за исключением некоторых, ходят в замечательных одеждах, ведут себя достойно и устраивают меня полностью...
Я вспоминал, а Радж отговорился, посмотрел кино, и очень возбужденный, несколько разочарованный людьми, шел со мной рядом.
- Ну что ты, Радж, - тормошил я его, - люби жизнь, солнце-то пока светит, сколько от него энергии в нас, а выдохнется, мы новое запалим.
Он отворачивается и молчит.
- Завидуешь, да? - спрашиваю.
- Завидую! - широко открывает он пустой рот. - Я тоже хочу, как он! Все равны, и я тоже талантлив. Почему он всех поедает? Он и вас, Валерий Дмитриевич, съел, а вы корчитесь и замечать этого не хотите.
- Совсем ты извел себя, Радж. Ты забыл, что нужно суметь отказаться от себя и пойти работать на виноградники. Один шаг до линии, но сделав его, лишаешься всего нажитого и себя прежнего. Оттого страшно. Легче тащить в себе дряхлый домишко, чем потеть над созданием храма.
