Потом я долго спал, а когда проснулся, Зинаида попросила меня временно не являться на чтение романа. "Вы переутомились", - сказала она, и я кивнул.
Я оказался в тупике. Смех Зинаиды меня теперь не преследовал, я перешагнул камень. Но куда идти? Бенедиктыч не вылазил из мастерской. Лицо москвички покрыл туман. Я остался один. У меня не было веры, победная поступь разума казалось лишенной смысла. Кто бы мог подумать, что в тридцать восемь лет человек встанет посреди дороги, отвергнет свое призвание, оглянется назад, посмотрит вперед и увидит одну жалкую истину: пора уходить из этого мира. Смело смотря ей в глаза, я не мог не понимать, что для меня, такого, какой я жил, эта истина единственная. У меня, словно в мозгах случился, и после вихрей и сожжений там осталась пустота, я познал: жизнь не стоит жизни. Я был пуст. Мое кредо теперь и пугало меня и, вот странность, изумляло и приводило в восторг своей парадоксальностью: человеку дана жизнь, чтобы он понял, что она ему не нужна. Или даже так: человек ищет, чтобы ничего не найти. Или: ценности для обесценивания. Или же: страдать, чтобы познать, что твои страдания порождают новые муки. И все остальные парадоксы в этом же срезе. Суть одна - бесконечный фарс.
Я питался в своей новой комнате, варил макароны, посыпал их сыром, ел и плакал, вспоминая, как здорово их когда-то готовила москвичка. Тупо смотрел в стену, ходил на службу, где рассказывал студентам про оптимистов и пессимистов, где дарил зачёты, как скорлупу от семечек, заходил к Бенедиктычу, смотрел на счастливую Леночку, говорил с Копилиным об Америке, сидел в кресле и видел себя Копилиным, припоминал по просьбе Бенедиктыча всякую чепуху, что могу доставить удовольствие этому неутомимому чудаку, который, узнай мою парадоксальную истину, воспринял бы её как нечто умозрительно-философское, поставил бы её в ряд других, не пропитавшись истинным соком её гибельного смысла. А я пропитался и никого не хотел звать за собой, я молчал и день за днём сидел дома, энергия покидала моё тело, я худел, бледнел, синел, сделался вял и апатичен. Я кончился, и чтобы не быть обузой обществу (кому приятно созерцать мои истерики) решил больше не тянуть, покончить с жизнью. В 1997 году эта, теперь полностью устаревшая форма решения тупиковых жизненных проблем ещё имела место в трёх-четырёх умах, к сожалению.
Я выкурил в последний раз трубку, размазал по дну сидячей ванны семь тюбиков быстросохнущего прочнейшего клея, застегнулся на все пуговицы, лёг, вспомнил Леночку, Кузьму и москвичку, подождал, когда одежда приклеится, и когда всё сложилось как нельзя лучше, открыл кран и отбросил вентиль к двери. Но мои опасения о бунте инстинкта жизни оказались напрасными. Я всего один раз пошевелился и то потому лишь, что вода защекотала мне нежное местечко под подбородком. А так всё обошлось мужественно и без особых мучений. Сначала было больно, а потом - вполне терпимо.
