Я сел в такси и поехал к своей тете. К Выставке. Шофер сказал:
— Ты где такой плащик отхватил?
— Какой плащик?
— Ну этот плащик, что на тебе...
— А этот... В Америке.
— Продай, — сказал шофер, — я хорошо заплачу. А джинсы есть?
— Есть.
— Почем?
— А ни почем. Я их сам ношу.
— Ну ты как неродной, — сказал шофер. — Ты что, маленький? Или тронутый?
— Я не фарцовщик, — сказал я. — Я турист. Вот приехал посмотреть столицу вашей родины.
— Смотри, смотри, — сказал шофер, — зенки только поширше раскрывай, а то не все увидишь. А то, может, отдашь плащик-то?
— Нет, не отдам, — сказал я. — Без плаща холодно тут у вас.
...Когда в квартире тети Мани улеглись все крики, связанные с моим приходом, и были в тысячный раз рассказаны истории про всех членов нашей семьи, от мала до велика, эмигрировавших в Америку, дядя Нуся сказал:
— Ну и что ваш президент, он все еще хочет войны?
— Почему это он хочет войны?
— Что ты мне рассказываешь? Он хочет войны! Ты что, не мог ему объяснить, что наш народ не хочет войны? Он что, забыл, сколько наших полегло в ту войну? Ему мало?
— Дядя Нуся, — сказал я, — не морочьте мне голову. Никто у нас не хочет войны. И президент не хочет. Мы только боимся, что вы на нас нападете, как на Афганистан, и нам придется дать вам по зубам.
— Знаешь, — сказал дядя Нуся, — эта Америка таки вычистила тебе все мозги. На кого это мы нападаем? И что ты морочишь нам голову с этим Афганистаном? Это же дикие люди, и мы пришли им помочь строить светлую жизнь!
— Нуся, — сказала тетя Маня, — оставь его в покое, ты не на партсобрании. И это твой племянник. Ты его хорошо знаешь, он всегда был против. Не трогай его, не для того он к нам приехал.
— И скажи своему президенту, — продолжал дядя Нуся, — что мы не потерпим у себя всяких твоих диссидентов-шмиссидентов, чтобы они снова вернули нам царя и помещиков-капиталистов. Нам и без них хорошо.
— Передам, — сказал я. — Непременно передам. Вы не волнуйтесь, дядя.
— И пришли дубленку и джинсы Фимочке, — сказал дядя Нуся. — Родственники называется. Обжираются в своей Америке, а Фимочка должен ходить босый и голый.
— Пришлю, — сказал я. — Не будет Фимочка голый и босый.
Я проголодался. (Во сне можно проголодаться даже после тетиманиного обеда. Вы не забыли, это я сплю, это сон такой идет, братцы). И снова очутился на улице Горького, у ресторана «Арагви». Стояла очередь, как семь лет назад. Толстомордый швейцар из бывших бериевских полковников никого не пускал. Я подошел к нему и сказал по-английски:
