Японская гимнастика по восстановлению речи пародировала самосуд, учиненный ревнивым венецианским мавром.
– Ма-ма мы-ла ра-му, – перебирал я в памяти букварь, – мы не ра-бы!
Режиссер хмурился: смотри, не переусердствуй! Я утаил от психиатра, что и сам неоднократно наступал на горло собственной песне. Наконец, сеанс увенчался триумфом самурайской науки. Крупко просиял:
– Запомни хотя бы имя того, кто тебя вылечил!
Я растроганно поблагодарил смущенного знахаря. Допетрил ли ротный, что его обмишулили? Если да – он лицедей не чета нам обоим! А имя доктора мне и впрямь пригодилось в будущем.
Ненадолго меня оставили в покое: зашли у варнака шарики за ролики… Тем паче, управлению сосватали нового замполита. Сервачинский из Абакана был статен, усат, вальяжно рассудителен: недоставало бурки. Панские черты настораживали гайдуков-полковников, доселе бесконтрольно полосовавших бригаду. Начштаба Ефименко – беспардонный жирный боров, разевавший хайло даже на штатскую библиотекаршу, выжидательно затих.
Я редко листал газеты, а на просмотре новостей «дедушки» лупили нас звездочками пилоток по затылку -что изрядно мешало собраться с мыслями. Но при всем тогдашнем аутизме, в чехарде генсеков-однодневок я не видел доброго предзнаменования. Заодно с долгожительством вождей выдыхалась и вся советская империя. Брежнев, Андропов, Черненко: три погребальных процессии кряду – многоточие, после которого Горбачеву только и оставалось разводить руками…
Кто-то доложил о рядовом-корреспонденте. Сервачинский вызвал – я явился во флигель.
– Гриша (можно, буду на «ты»?), я слышал, ты поэт. Хотелось бы почитать.
На этом языке ко мне давно никто не обращался. Я принес накопившееся за год. «Шатровый бархат над пчелиным полем,/ Глубокая, как Волга, нищета/ И мехом одуванчиков собольим/ Оплаченные майские счета…» Литинститутская любовница Бабушкина подарила мне Мандельштама – по-русски и по-немецки. Томик, хранимый в нагрудном кармашке, не раз амортизировал удары кулаком в сердце.
– Пчелиное поле! Где ты такое видал? – изгалялся надо мной в полку какой-то рыжий пасечник из глубинки, и слыхом не слыхавший про «небо козье» и «воробьиную ночь» зоркого акмеиста…
– Только восемь нормальных строк из всего вороха писанины! – с раздражением констатировал мой златопогонный меценат, проведя ладонью по своей вспотевшей полковничьей лысине.
Нуждаясь в покровительстве, я прикинулся паинькой, несмышленышем.
– Ну, ладно, – смягчился Сервачинский, – для начала откомандируем тебя в окружное лито. Наберешься опыта – засядешь за гимн бригады. А отправки в батальон не бойся: в обиду не дадим!
