Еще мальчишкой, глядя на папашу, приниженного, забитого нуждой и заботой о прокормлении своей оравы и потому смиренного и угодливого перед стоящими выше него, Аполлоша возненавидел начальство и авторитеты. Папаша до того изолгался, исподличался в своем смирении, в почитании «сильных мира сего», что даже дома, в кругу семьи, где совершенно незачем и не перед кем было лукавить, всегда с особенным благоговением и как-то необыкновенно торжественно говорил о начальстве. Едва ли он всерьез уважал грубого и невежественного протопопа, но, упоминая его имя, прямо-таки преображался, как бы падал ниц перед ослепительным величием отца Анастасия.
– Отец Анастасий изволили сказать… Отец Анастасий так рассудили…
– Вонючий козел ваш отец Анастасий! – однажды выпалил Аполлоша.
Он тогда уже был бурсаком, воспитанником второго класса духовного училища, приехал домой на рождественские вакации.
– А-а-а?.. Что-о? Что-что-что?
Папаша сидел у слепенькой лампочки, подшивал валенок. От неожиданности, от испуга у него онемели руки, валенок, дратва и шило полетели на пол.
– Ну, Аполлон, ввел ты меня во грех! – сокрушенно промолвил отец и, перекрестившись, больно выдрал сына дратвой.
Это было первым открытым выступлением Аполлона против авторитета.
Позднее, в семинарии, – где Аполлон, там и крик и споры. Тогда, в конце восьмидесятых годов, молодежь в известных кружках зачитывалась потайным Чернышевским, «Отечественными записками» Салтыкова. Аполлон говорил, зевая:
– Вот скучища-то! То ли дело «Граф Монте-Кристо»…
И загорается спор, в котором – тексты из священного писания и Дарвин, и Михайловский, и Вольтер, и даже Маркс с Чернышевским. Причем эти двое, последние (о которых минуту назад Аполлон отзывался: «Вот скучища-то!»), теперь брались Аполлоном в союзники, становились в его руках тяжелым обоюдоострым мечом, поражающим простоватых созерцателей-богословов. Битва выиграна, Аполлон торжествует победу и тут же забывает о Марксе и Чернышевском: ему главное – восстать, повалить противника, а там – хоть трава не расти…
Человек, будучи житейскими, бытовыми обстоятельствами где-то еще в юности поставлен на определенную «стезю», так, большей частью, всю жизнь и проскользит под уклон до гробовой доски по этой стезе, по жизненному, кем-то или чем-то предначертанному пути, не останавливаясь, не сопротивляясь, не пытаясь свернуть в сторону, искать новой стежки. Аполлон же все свои сознательные годы только и делал, что цеплялся за любой сучок, за любой камушек, лишь бы остановить это проклятое скольжение по предначертанному, оглядеться, сойти с него.
