Хольт продолжал размышлять. Он думал о зверях с руническими знаками на петлицах; эти кровавые марионетки были ему знакомы. Но он искал тех, кто ими управлял. Хольт снова перечел строки, предпосланные роману «На Западном фронте без перемен». Значит, книга и не была задумана как обвинение! Да и кого обвинять в этой книге — разве что нескольких пивных стратегов или зарвавшегося унтера Химмельштоса! Ремарк хотел рассказать о поколении, которое «было искалечено войной, хотя и уцелело от снарядов».
И я тоже уцелел от снарядов, думал Хольт, снарядов неизмеримо более разрушительной и страшной войны — от бомб, бортовых пушек, танков, уличных боев. И все же искалечен. Но это же, черт побери, не выход — стоять в девятнадцать лет на персидском ковре и говорить себе: я искалечен! Это не выход, да и никогда не было выходом, и тогда тоже! Сам не знаю почему, я взбунтовался против отца, плыл по течению и вместо того, чтобы искать пути, искал возможности забыться. А когда пришла опустошенность и похмелье, тут я и подумал: я пропащий человек, да, уцелел от снарядов и все же искалечен.
Нет, это все рисовка! — сказал он себе.
Снова закурил сигарету и обломал в пальцах спичку. Теперь он понял, что именно не удовлетворяло его в этих книгах: Ремарк тоже рисовался, обманывал и себя и других, ибо трагическая поза — уцелеть и все же погибнуть, образ обманутой судьбой жертвы у порога жизни — все это звучало на слух некоторых людей приятнее, чем хладнокровный вопрос: «Как такое могло произойти?» и «Кто в этом виновен?» Юнгер, Боймельбург лгали. Но и Ремарк не говорил правды. Все у него повисало в воздухе, никто ничего не знал и, что всего хуже, не желал знать. Весь справедливый гнев, что накопился в окопах, после возвращения обрушивался не по тому адресу, и бунт ограничивался пустыми фразами против пустых фраз. При этом всячески следили за тем, чтобы как-нибудь не повредить доброму старому миру, тому самому миру, который повинен был во всем этом безумии. Вопрос «почему?» или cui bono? — «кому это выгодно?» отбрасывался, заминался. И те же бунтовавшие камрады в третьем, к сожалению, не написанном томе, верные духу фронтового товарищества, шли, очевидно, к урнам и дружно голосовали — сначала за господина Гинденбурга, а затем за господина Гитлера.
Хольт швырнул книжку на стол. «Потрясающее произведение». Ну конечно! В покалеченных душах фронтовиков было что-то притягательное. Хольт злобно подумал: надо бы и самому для смеху разыграть героя потерянного поколения, этим вызовешь к себе сочувствие. Глядишь, еще на два костюма расщедрятся. Забавляться с Бригиттой мне уже дозволено.
