Она пощупала ему пульс.
— У вас жар!
— Нет у меня жара! — сказал он. — Мне снится, но я не сплю, и я не знаю, где я!
— В Ратцебурге, — ответила она.
Закипел чайник. Сестра Мария заварила мяты и принесла Хольту чашку настоя. Он приподнялся и сел. Пил маленькими глотками, и ему сразу стало тепло.
— А вы? — спросил он. — Как вы очутились здесь? Вы ведь собирались подыскать работу у себя в Шверине.
— Я не из Шверина, — терпеливо пояснила она, взяв у него из рук пустую чашку. — Я жила в Гамбурге, но наш дом разбомбили. Родители погибли при налете.
Его опять зазнобило, он натянул одеяло до самого подбородка.
— И теперь вы совсем одна?
Она ответила не сразу.
— Я обручена. Еще жду. Последнее письмо было из России.
Она постелила себе на диване у окна. Погасила свет и стала раздеваться в темноте, у печки.
Он спросил:
— Сестра Регина, почему вы не хотите меня узнать?
Она не ответила.
— Вы ведь меня сразу узнали, — продолжал он. — Иначе вы бы так не испугались!
Она не ответила.
— Вы испугались! — настаивал он.
— Я подумала… — воскликнула она и запнулась. Потом добавила: — Завтра вам придется уйти. Если вас здесь увидят, у меня будут неприятности.
Когда, направляясь к дивану, она проходила мимо Хольта, он поймал ее руку, и потом она лежала, прижавшись к его груди, и все плакала и плакала…
— Перестань плакать! — уговаривал он. — Тебя могло засыпать при бомбежке, а меня могли весной выловить из озера. — Он провел рукой по ее волосам. — Не плачь. Радуйся, что мы живы…
— И зачем ты явился? — повторяла она всхлипывая. — Я уже как-то примирилась, успокоилась!
Он обнял и привлек ее к себе, тепло женского тела пробежало по нему волной и разбудило его.
— Нас прибило друг к другу, тогда и сегодня. Радуйся, что мы живы!
Под утро Хольта опять одолел жар и сбросил его с ложа сна в ледяную могилу озера. Лед обламывался, он тонул, отчаянно барахтался и кричал. Затем, обессилев, ненадолго впадал в забытье, потом опять в ознобе проваливался в пучину прошлого.
Мансарда, лаборатория, бутыль, кража уже ничего не меняет… Коридор, хмельная волна, подумаешь, какая недотрога! Подчинюсь отцу, если пустишь меня к себе!.. Удар кулаком, каторжанин, пьяный слюнтяй, бар «Мотылек», красноватый полумрак и глаза Гундель, взгляд Гундель… Ступай к Шнайдерайту, ступай, на мне слишком много грязи, ступай… Озабоченные морщины, добрые глаза, вы ничего не знаете, толкуете о гуманизме, а выбрали Гитлера… Осень и лесная опушка, деревянные кресты, это ты, а я думал, ты меня забыла. Я — тебя забуду! И взгляд Гундель, и ее улыбка… Хаос, лагерь, голод, огонь, прорвавшиеся танки противника, подвал, офицерская фуражка, повесить, и как можно быстрее, вон в саду, на той груше… Лед, снег и мост на Одере… Карпаты, лесопилка, надтреснутый голос: всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним…
