Плакидов берет под локоть журнал и указку. На прощание его стальной перст выстукивает по рыжей маковке Финикина:
– У вас не должно быть никаких забот, кроме одной: учиться, учиться и учиться. А что еще? Че-пу-ха!
* * *
В кубрике их ждал приунывший Росомаха. Честно говоря, насколько Колесник был весел и бесшабашен, настолько Росомаха по характеру был занудой. Он утюжил через тряпку свои клеши, и от широких штанин валил пар, пахнувший уксусом. Плаксивым голосом Росомаха заговорил:
– Драть бы вас всех! Теперь нам из этого поганого варенья не вылезти, влипли в него всем классом, как мухи. Уже и начальство пронюхало.
– Ну и что ж, – бодрились юнги. – Мы рассудим по-товарищески.
– Вы по-товарищески, а командование – по уставу. Могут вашего философа и с флота попросить. Он несовершеннолетний, его демобилизовывать не будут, а просто вышибут, и дело с концом!
Поскочин, совсем опечаленный, весь день мыл полы в землянках, колол дрова, топил печки. Кажется, он был готов к самому худшему. Юнги сочувствовали ему:
– Не грусти! Мы тебе пропасть не дадим…
Открытое комсомольское собрание проводили в кубрике рулевых. Присутствовали и те юнги, что не были комсомольцами по малолетству. Пришел заснеженный с ног до головы Щедровский, явился и Кравцов.
– Случай возмутительный, – сказал замполит. – Конечно, варенье – ерунда, важен сам факт воровства. Поскочин еще только начинает служить и уже так опозорился. Вам известно, что подобные вещи на флоте не прощаются. Мы должны быть принципиальными и строгими. Дурную траву – с поля вон.
Росомаху попросили дать характеристику Поскочину.
– Дурного не замечалось. Я всегда считал его хорошим, дисциплинированным юнгой. Что с ним стряслось, и сам не пойму.
Поскочин, тоже не комсомолец по причине малых лет, плакал и твердил одно:
– Как вы не понимаете? Просто сладкого захотелось…
Кравцов твердо бил ребром ладони по краю стола:
– Ты прежде подумал ли о мерзости своего поступка?
– Нет, не думал. Как увидел сладкое, так меня и потянуло.
Савка, страдая за Колю, поднял руку.
– Можно я?
Ему дали слово, и он сказал кратко, но горячо:
– Я так думаю, что юнга Поскочин понял всю нехорошесть своего поступка, и больше он так делать не будет.
– Ну, это уже разговор для детских яслей, – вступился Щедровский. – Если все на флоте, совершив проступок, станут говорить, что они больше не будут, то во что обратится служба? Надо рассуждать серьезно.
Росомаха, кашлянув в кулак, робко сказал:
