Но Тархо-Михайловская и в этой ситуации не растерялась.
Она махнула рукой, и в мгновение ока перед ней появился крупный международный гардеробщик Капитоныч, позвякивая в кармане копейкой, сверкая изощренной мыслью.
Он подозвал к себе домашнего клопа Василия, что-то шепнул ему.
...И как только наступила ночь, Василий вполз к Прокофьевой в постель и, покряхтывая, стал душить ее мохнатыми лапами. Прокофьева долго боролась с ним, харкая и матерясь. Наконец Василий присмирел, услышав такие благоразумные ее слова:
– Василий! И по мясо, и по масло, бывало, пойду я – да все о тебе думаю... Все холила я тебя, а ты мне в благодарность так поступаешь?
– Да зачем тебе кровушка в мире ином? – удивился Василий.
И, надо заметить, не без резона, – крупный он был аналитик, чего говорить.
Он прилег рядом: пузо вверх, а глазом так и стреляет, так и стреляет.
– Да как же без кровушки в мире ином? – обиделась Прокофьева. – Нельзя, не положено...
Но Василий чувствовал слабость своего друга.
Поэтому не без тайного злорадства он стал ворковать Прокофьевой в ухо:
– Тех-тех, а мне-то жить еще, хотя видит бог, давно лишился я дней юных, вдохновенных...
Потом он для усыпления бдительности милого друга проговорил:
