– Это в чем же? – искренне удивился Бекетов.
– Да в том, что заявляете, будто никогда не встречали такого лицемерия в чистом виде, лицемерия натурального, как мое. Разве вы сами не столкнулись с ним однажды... разве вы не стали его жертвой, разве оно не поразило вас – в самом прямом смысле слова?
Бекетов вприщур посмотрел в глаза Гембори. Тот не отвел взгляда. Никита Афанасьевич видел, как странным образом меняется цвет глаз англичанина. Темно-карие, они вдруг начали высветляться – видимо, от напряжения, потому что Бекетов не опускал взгляда довольно долго, и вот уже приняли какой-то весьма неприятный грязно-желтый оттенок...
Если бы кто-то попросил Бекетова назвать подходящую окраску для слова «ложь», он выбрал бы именно этот цвет.
– Что вы имеете в виду? – спросил Никита Афанасьевич не без удивления.
– Ну, не делайте вид, будто вы меня не понимаете, – благодушно пожал плечами Гембори. – Я имею в виду то неприятное дельце с некими белилами... белилами для лица.
Ничто не дрогнуло в чертах Бекетова. Глаза его остались равнодушны.
– Белилами для лица? – повторил он с холодком. – Ну это, я полагаю, будет дамам интересно более, чем мужчинам.
– Ну не скажите, всякое бывает, – покачал головой Гембори. – Да вот послушайте, я расскажу вам одну историю, которая несколько лет назад приключилась.
– Вы, сударь, лучше бы к делу своему переходили, – перебил Бекетов, – к делу, ради которого нас с племянницей моей заманили в Санкт-Петербург и все эту комедь с помолвкой и необузданной страстью ломаете.
– А эта история имеет самое непосредственное отношение к делу, – успокоил Гембори Бекетова, оставив совершенно без внимания его нелицеприятный выпад. – История же такова. Некая дама – самого знатного происхождения и самого высокого положения, какое только можно представить, – весьма увлекалась театральными представлениями. В ту пору, о которой идет речь, пять или семь лет тому назад, необыкновенной популярностью пользовалась труппа кадетского корпуса. Восхитив Петербург трагедией Сумарокова «Хорев», о судьбе одного из легендарных основателей Киева, кадеты вскоре поставили еще одну трагедию: «Синеус и Трувор», также из русской истории, которую обожала вышеупомянутая дама. Тем паче ей нравилась трагедия потому, что рассказывала о несчастной любви. Сердце у той дамы было чувствительное, потому что слишком часто в молодые годы, по чужой недоброй воле, приходилось ей терять возлюбленных, и сердечные мучения других людей всегда воспринимались ею как свои.
