Весь вечер Елена Юрьевна объясняла дочери особенности этих жанров, приводила разные примеры, перерыв кучу журналов. А на следующий день Черепашка написала первое в жизни эссе. Вернее, это было не эссе, а скорее этюд, лирическая зарисовка. Черепашка написала про сгорбленную старушку, получавшую в сберкассе пенсию и обронившую на ее глазах сто рублей. Люся делилась своими совсем недетскими мыслями об одинокой старости и вообще об одиночестве. Елена Юрьевна прочитала этот этюд и поразилась. Настолько пронзительными и глубокими показались ей чувства и рассуждения Черепашки. Но самым, пожалуй, удивительным и обнадеживающим было то, что Люся сумела передать свои чувства точно найденными словами. И ведь никто ее этому не учил!
– Тебе нужно писать! – вынесла свой приговор Елена Юрьевна. – Обязательно!
Черепашке и самой понравилось это совершенно новое ощущение, когда мысли проносятся в голове так быстро, обгоняя одна другую, что пальцы, бегающие по клавишам, едва поспевают за ними. И так хочется успеть написать все и ничего не упустить! А потом вычитывать текст, решая, что можно безболезненно выкинуть, а чего, наоборот, не хватает, менять местами целые куски, выстраивать композицию. Но, к сожалению, Люся отлично понимала, что превратить эти упражнения в систему ей не позволит элементарная нехватка времени. Ведь первую половину дня занимала школа, а вторую – съемки программы.
– Спасибо тебе! – Черепашка все никак не могла налюбоваться подарком Лу. – Я теперь и в поезде смогу писать, и в гостинице, и даже в метро! – Люся была совершенно счастлива.
– Пиши на здоровье! – Лу была рада не меньше Черепашки. Она вообще обожала делать подарки.
Погода на улице стояла совсем не питерская. Будто бы по заказу – ни одного дождичка за всю неделю! Облака висели низко, но совсем как-то не давили. И сквозь них то и дело пробивались боязливые лучи ноябрьского солнца. И тогда очертания домов и лица прохожих словно бы проявлялись, как на старых переводных картинках.
Ни на какие групповые экскурсии Черепашка и Гена не ездили. Целыми днями бродили они по улицам, а почувствовав усталость, заворачивали в кафе, которых в Питере оказалось гораздо больше, чем в Москве. И стоило здесь все дешевле, чем в Москве. Согревшись и подкрепившись, они снова шли гулять. До самой темноты. По вечерам Гена смотрел телевизор или слушал музыку (он захватил с собой плеер), а Черепашка открывала свой маленький чудо-компьютер и принималась описывать свои впечатления за день. По сути, это был дневник. Только когда пишешь дневник, совсем не думаешь над словами, потому что знаешь: никто, кроме тебя, этого читать не будет. А Люся думала теперь над каждым словом и над тем, в каком порядке они стоят. Она придирчиво правила свои записи и иногда даже читала их Гене. Особенно ему понравился Черепашкин очерк о питерских прохожих, которые, по мнению Люси, очень отличались от московских. На другой день Гена начал присматриваться к прохожим и с удивлением отметил про себя, как точно сумела уловить Черепашка нюансы их облика и поведения. Например, редко можно было встретить спешащего человека или уткнувшегося себе под ноги, тогда как для Москвы – это обычное дело. Здесь же создавалось впечатление, что уличная толпа сплошь состоит из праздно гуляющих по городу людей. Таких же точно, как они. Лица питерских прохожих были, как это ни банально звучит, открытыми и приветливыми. В Москве даже если человек посмотрел на тебя, это вовсе не означало, что он тебя видел! Скорее всего, он в эту минуту был озабочен своими проблемами, и, случись вам повстречаться снова, человек этот ни за что не вспомнил бы ваше лицо. В Питере же, если кто-то поднимал на тебя взгляд, то взгляд этот почти всегда был осмысленным. Человек смотрел на тебя и видел тебя!
