– Пап, а пап! – заглянула она в комнату.
Отец вроде бы смотрел телевизор, рядом на тахте лежал пульт. Телевизор орал, глаза у отца были закрыты. Даша подошла, взяла пульт, хотела выключить телик и тихонько выйти, но отец услышал, как она вошла.
– Даш, ты чего? – спросил он спросонок.
– Да ничего, – проворчала Даша, забывая о той нежности, с которой она только что глядела на спящего отца. – Вечно включишь телевизор на всю катушку и спишь под него. И главное, телик орет – ты спишь, а я тихонько подошла – так ты сразу глаза открыл!
– А-а, понятно, – зевнул отец, поднимаясь.
Он потянулся – крепкий, высокий, недавно сорок пять лет исполнилось; ни единого седого волоска в темно-каштановой шевелюре, о таких говорят: мужчина в полном расцвете сил.
– Дочь, а который час? – поинтересовался он.
– Десять часов.
– О! Самое время кофейку выпить перед сном. Хочешь, я и тебе сварю? – Он подмигнул дочке, чтобы она не сердилась на него, точнее, на его привычку спать под звук телевизора.
– Не подмазывайся, – сказала Даша, смеясь. – Я и сама тебе сварю, а вообще-то мне с тобой поговорить нужно.
– Раз нужно – поговорим, – охотно согласился отец, улыбаясь.
С отцом они жили дружно. Он растил ее с пеленок. Из роддома один забирал. Даша, конечно, этого не может помнить, но ей рассказывали и отец, и соседи по дому, как он с ней нянькался, из бутылочки кормил, по ночам не спал, когда у нее зубки резались или температура поднималась. Он ее и в первый класс один повел, с огромным букетом цветов, с новым ранцем, в красивом платье. С девчонками и мальчишками все больше были мамы, бабушки, а с ней рядом стоял папа. Он всегда был рядом с ней.
Маму Даша не знала, совсем. Она умерла при ее родах. Они с отцом часто ездили на Николоархангельское кладбище, где была ее могила, однако, приходя туда, Даша не чувствовала той удушающей боли, что живет в сердцах людей, которые потеряли близкого человека. Она вглядывалась в черты лица миловидной женщины, которая смотрела на нее со снимка на гранитной плите, находила между ней и собой определенное сходство, но слезы на глаза у нее не наворачивались, и особой скорби она не испытывала. А ведь черствой и бездушной себя никогда не считала. Наверное, если бы Даша задумалась об этом более глубоко и заглянула бы внутрь себя, она бы нашла этому душевному дискомфорту логическое объяснение и, возможно, не одно, но она старалась как можно реже думать об этом.
– Ну, так о чем ты хотела со мной поговорить? – напомнил отец, когда Даша разлила по чашкам кофе, порезала кекс с изюмом.
