Её руки начали двигаться, лицо снова стало выразительным, то лицо, которое получало пощёчины. Голос тёк в её теле, как кровь, оживляя своим течением руки, живот, ноги. Немного тяжеловатую грудь. Горячие круги обвивали её тело, и она двигала ими в соблазне, в лёгком опьянении. Она пела себе, для себя, это уже почти не относилось к окружающим её людям, и они это почувствовали и, наверно, поэтому тоже хотели заглянуть в то, что творилось внутри неё; но она не обращала на них внимания, они сейчас окружали её совершенно случайно. Она пела, позволяя голосу катиться вглубь себя, в самые тёмные ходы, из этих мест она никогда не отваживалась петь, с такой уродливой хрипотой, выжженная и пересохшая. Теперь и она вместе с ним проникала в них, замаранная, наполненная сдавленными рыданиями, одиночеством и ядом, пока не почувствовала, что он поднимается оттуда, тянется и освобождается из неё, поднимая её за собой, мало-помалу, её теперешнюю, и то, что она утратила за последний год, и то, что растёт в ней, мало-помалу, наперекор всему.
Сквозь туман она видела, как новые и новые люди собираются вокруг неё. Никогда не было у неё такой многочисленной публики. Она пела уже больше, чем полчаса, и не могла уйти – не от них, а от нового места, которое нашла.
В заключение она спела своё соло, которое у неё отняли, её любимое соло из "Стабат Матер" Перголези. Именно этим решила закончить, чистыми звуками, прозрачными, как хрусталь. В этот раз никто не смеялся, и пение снова было тем единственным, что полностью вмещало её всю. Тысяча уроков не дала бы ей этого ощутимого знания: голос был её местом в мире. Домом, из которого она выходит и в который возвращается, в котором она может быть вся целиком и надеяться, что её будут любить за то, что она собой представляет, и вопреки тому, что она собой представляет. Если бы я должна была выбирать, быть счастливой или хорошо петь – писала она однажды в дневнике, когда ей было четырнадцать лет – у меня нет никакого сомнения, что бы я выбрала.
Одно чудесное мгновение, внутренний покой и умиротворённость, а потом она начала приходить в себя и вспоминать, где находится. Увидела курчавую голову Мико, медленно движущуюся между рядами, и тут же изо всех сил сомкнула ресницы, она пела, зная, что её голос сейчас заставляет кого-то из публики забыться на минуту, и понимала, что это значит, слова "соучастие в преступлении" журчали в ней, а она продолжала петь.
