— Разве нет для того охранников? — удивился Кевин.
— Были, добрый рыцарь, — вздохнул гноттиб. — Да только постепенно перемерли все: кто от болезней, кого пырнули заточкой матерые беззаконники, коим уж и терять нечего, а кто спился… Да и просто помирали от старости, это ведь только наше племя по триста лет живет. А новых людей для охраны давно не присылают. Остались вон только Бредд да Пит, с которыми я вас спутал, да и те как уйдут в воровской кабачок, так и не знаешь, вернутся ли…
— Довольно разговоров, — решительно бросил герцог. — Девочка, веди нас к узилищу, в котором заключен Уильям Магнус Гогейтис.
На лице гноттибов — папы и дочки — читалось недоумение.
— Я никого из тамошних дяденек по именам не знаю, — растерянно сказала девочка. — У них у всех прозвища смешные.
— Он был ученым, — добавил для ясности герцог. — И магом.
— А-а! — обрадовалась Аванта. — Так тут его прозвали Чумной Вилли! Потому что он все время толкует про какие-то непонятные вещи.
Герцог облегченно выдохнул:
— Он жив?
— Да. Я отведу вас к нему.
Чумной Вилли, бывший некогда магистром Уильямом Магнусом Гогейтисом, сидел в каморке с окошечком, дававшим света ровно столько, сколько надобно, чтоб не ослепнуть, и, монотонно раскачиваясь из стороны в сторону, что-то бормотал себе под нос:
А сад зарастает жасмином,
Тот к небу приравненный сад…
Ты стал безмятежным и смирным,
Чему удивляешься сам.
Ты пьешь с ней вино на веранде,
Где вечер, и столик, и плющ…
И ты позабыл, чего ради
Когда-то был столь всемогущ.
И ты позволяешь покорно
Себя забавлять и сердить.
И возглас забытый: «По коням!»
Тебя перестанет будить.
И ночью, блаженством измучен,
Ты шепчешь о давней тоске.
И лунный ласкающий лучик
Лежит у нее на руке…
В глазах ее светится жалость,
Ты спишь на груди у нее…
А лучик вдруг станет кинжалом
И в сердце вонзится твое.
«Стихотворец», — с неудовольствием подумал про Уильяма герцог, покуда отпирали дверь в каморку. Впрочем, это была даже и не дверь, а просто решетка из мореных балок. Видно, не боялись, что такой заключенный сбежит.
Заслышав скрип открываемой двери, Уильям вздрогнул всем телом и посмотрел на вошедших. Герцог тоже уставился на бывшего политэмигранта. Во все глаза.
«Да, уж лучше бы она его тогда четвертовала, чем так мучить!»
Уильям за годы своего заточения иссох телом и уподобился древнему, сломленному болезнями старику. Резкий контраст его худобе составляли ноги: они безобразно распухли, так что кожа на них натянулась и блестела, только блеск этот был страшный.
