Наш рай - у горячей известки печных спин и боков; душное тепло прело в углу, где сбивались кучей на сдвинутых койках полтора-два десятка завернутых в одеяла тощих тел, кряхтящих, стонущих, кашляющих, чадящих самосадом. Даже сквозь самый густой и едкий табачный дым пробивались запахи йодоформа, гнойных бинтов, ихтиола и то терпкое зловоние, которое издает арестантское белье, множество раз прожаренное в вошебойках, но стиранное редко, всегда наспех и хранящее во всех швах устойчивую память о кислом, грязном поте и многих поколениях гнид.
То и дело взрывались короткие перебранки:
- Подбери мослы, падло, твой рот долбать…
- Тебе одному холодно, сука…
- А ну, отскочь на полхрена, поносник, дай хоть пяткой тепло пощупать.
Работяг в нашей палате сперва было только четверо: Ян-портной, дядя Нечипор, Гришка-малолетка и Степа-санитар.
Гришка, мальчик из Черновиц, работал на кухне. Говорили, что бендеровец. Сам он на все вопросы отвечал: «То не знаю».
На именных поверках называл только фамилию и срок: «Осимь лет».
- Стаття? Статтю забув… В Черновцах судылы. Там богато статей. Судья знав, а я забув…
Надзиратели даже не злились на него. «Вот идиет…» Им приятно было сознавать свое очевидное духовное превосходство.
- Запомни, дура, у тебя 54-я, эта на Украине значит 58, пункты два, шесть, восемь, одиннадцать. Вот, всю контрреволюцию собрал, и шпион и террорист.
Смеялись и надзиратели, и заключенные. Гришка равнодушно смотрел в пол.
- Запомнишь?
- Ага.
Однако на следующей именной поверке, такие бывали обычно не чаще раза в месяц, все опять повторялось.
Гришка жил, чтобы есть. Он думал и говорил только о еде. Голод выглодал у него все мысли и чувства, какие были раньше. Он спал мало. Уходил еще до утренней поверки и приходил после отбоя. На кухне работал непрерывно, почти исступленно. Чистил и мыл посуду, мыл полы, таскал дрова, помои, воду, топил. И все время жевал. Жевал все, что давали, и все, что мог урвать - и сырое, и гнилое, и просто очистки.
Повара и те из кухонных работяг, которые уже подкормились, считались лагерными буржуями; иные завели себе жен и запасались вантажами, то есть одеждой, вещами: их выменивали у новоприбывающих доходяг за кусок хлеба, хвост селедки и котелок прокисшей каши. Для поваров ненасытный Гришка служил иногда цирковым аттракционом.
- Ну как, хохля, съешь полведра каши?
- Зьйим.
Повара заключали пари с банщиком, с санитаром или даже с надзирателями, которые «свойские». Гришке ставили полведра жидкой чечевичной каши. Он ел. Сопел, потел, но съедал все. И уходил сонный, блаженно и зловонно отрыгивая.
