Никак того не ожидая, я сказал вместо «здрасте»:
— Сань, я сошел... Корочку сыра в три ночи кусанул!
— И я! — откровенно обрадовался Бесюгин. — Чернослива две штуки проглотил.
— Когда? — спросил я.
— Перед сном, вчера...
Странное дело, мне стало легче.
Вопреки здравому смыслу, вопреки всем доводам ума — если кто-то оказывается еще большим слабаком, чем ты, какое тут может быть утешение? — а все-таки легче... Куда легче!
Долго помнил я тот ночной кусочек сыра и мой первый опыт на выживание. Признавал: неудачный получился опыт. Я потерпел поражение.
Но!
Даже в самых проигрышных ситуациях человеку свойственно искать что-то положительное: если не оправдание, то объяснение, если не извинение, то хоть полезную крупинку, хоть намек...
Я — не исключение.
Искал, искал и со временем приплел к выводу: в этой, безусловно, стыдной для меня истории есть все-таки и светлая грань — может быть, именно тогда я впервые встретился с собственной совестью.
* * *
После благополучного завершения десятилетки и перед авиацией, если не считать за серьезную авиацию аэроклубовский год, у меня был «зазор». И я решил поехать на север. Сказано — сделано: завербовался, отправился.
Почему? Зачем?
Очень приблизительно это выглядело так: в институт не прошел — трояк по химии, трояк по алгебре — плюс неудавшаяся любовь...
Глупый, конечно, был, думал: от неприятностей можно убежать, от любви — спастись. Не знал еще: от себя никто оторваться не может, тут никакой Северный полюс не помогает.
Заполярье, в котором я очутился, оказалось отнюдь не похожим на тот Север, что я знал по Джеку Лондону.
Верно, мой север был тоже с мозолями, но даже без намека на романтику. Прославленное, тысячу раз воспетое северное сияние я едва замечал: конская, ломовая усталость все время сбивала с ног. Не до красот было.
Субъективно рисую? Конечно, субъективно. Я ведь то собственными глазами видел, о чем рассказываю. И почему — коль субъективно, значит, худо? Жизнь не сделается лучше, если все станут повторять только общепризнанные, «объективные» истины.
Пожалуй, именно на севере начал я задаваться неудобными, трудными вопросами: если все думают так, а я — этак, обязательно ли ошибаюсь я? И представлял выражение лица Марии Афанасьевны, моей недавней учительницы, не сомневался: она бы глубоко возмутилась такой постановкой вопроса. И придумывал свои возражения ей, Марии Афанасьевне.
— А как же Галилей, Ньютон, Лобачевский или Энштейн?
