Пришла с работы мама, как всегда, спросила:
— Обед понравился? — Мне оставляли обед за окном.
— Прекрасный! — сказал я. — Особенно первое.
Вероятно, в моем голосе прозвучали какие-то неестественные нотки, потому что мама подозрительно прищурилась, но ничего не сказала.
Перед ужином я выкатился из дому. Чтобы... ну, сами понимаете, каково нюхать кухонный аромат, если у тебя целых, целых... двадцать часов маковой росинки во рту не было?
Двадцать! Много!
А как же еще пятьдесят два часа, что остались, протерпеть?
Во дворе мне пришло в голову отломить и погрызть веточку акации. Сперва голодные пиявки в животе отпустили. Потом я стал плеваться: слюна шла, будто из открытого крана. И медленно-медленно начала оседать во рту горечь.
Горькие десны. Горький язык. Горькое нёбо. Горькие губы...
Это было нестерпимо!
Перед тем как ложиться спать, я позвонил по телефону Бесюгину. Мне показалось, он ждал звонка, потому что трубка была снята сразу, и я узнал его дурацкое:
— На проводе!
— Сань, а ты голубцы любишь? — спросил я, прикрывая телефонную трубку ладошкой и испытывая незнакомую прежде чисто садистскую радость. — С рисом, Сань, или с мясом любишь?
— А, это ты! Терпеть не могу голубцов. Другое дело, если яичница из трех яиц. Чтобы скворчала на сковородке. И сало тоже... шкварочкой-шкварочкой запекалось...
Второй день прошел, как в гриппозном нестойком сне.
Симон Львович вкатил мне двойку в дневник и раздраженно спросил:
— Интересно, о чем ты думаешь, если не отличаешь дательный падеж от винительного и пропускаешь каждую третью букву?
— Я думаю, — чистосердечно признался я, — о крымских чебуреках! Дешево — вкусно... И так изумительно пахнут...
Весь класс, кроме Сашки Бесюгина, зашелся смехом: ну, дает Абаза!
А Симон Львович, видно, что-то почуял.
— Верю, верю, — сказал он примирительно, — со мной тоже бывает... захочется вдруг блинов, и все из головы вон...
Вечером мама спросила:
— Ты не болен? Щеки какие-то осунувшиеся, и глаза мне не нравятся, смерь температуру.
Но градусник показал тридцать шесть и пять. И язык был розовый и слюнявый...
Я лежал в постели, не спал и старался представить другую жизнь, ту, что предстояла, ради которой я сейчас терзался...
Воображал: вот громадный-громадный лес... кругом на много километров ни души... И тут же в голову приходило: но в каждом лесу можно найти что-нибудь съедобное — гриб, ягоду, орех... На самый худой конец жуй листья, траву...
Усилием воли я перемещал себя на берег реки.
