Когда три года спустя я увидел его снова, апатия его прошла. Завидя женщину, он издавал дикие крики и пытался показать движениями пробудившиеся желания. Когда я видел его впервые, его мало что привлекало или отталкивало, теперь он выражал неприязнь по отношению к тем предметам, которые однажды причинили ему неприятность. Например, его можно было обратить в бегство, показав ему иголку, которой его однажды укололи, но обнаженная шпага, приставленная к его груди, ничуть его не пугала. Он становился злым и нетерпеливым, когда хотел есть или пить, и тогда готов был напасть на человека, хотя в других случаях не причинил бы вреда ни человеку, ни животному. Если не считать человеческой фигуры и факта прямохождения, то можно сказать, что в нем не было никаких признаков, по которым можно отличить человека от животного. И было очень тяжело смотреть, как это беспомощное существо брело, подгоняемое сторожем, рыча и бросая дикие взгляды вокруг. Чтобы обуздать в нем дикие порывы, во время прогулок, перед тем как приблизиться к воротам города, а затем к садам и к лесу, его заранее связывали. Но и связанного его сопровождало несколько человек, чтобы он не освободился и не убежал на волю. Вначале его пища состояла только из различного рода древесных листьев, травы, корней и сырого мяса. Лишь постепенно он привыкал к вареной пище, и, по словам человека, ухаживающего за ним, прошел целый год, прежде чем он стал питаться вареной пищей. К этому времени и дикость его заметно уменьшилась.
Я не могу сказать, сколько ему было лет. На вид ему можно было дать лет 23-25. Вероятно, он так и не научится говорить. Когда я видел его во второй раз, он все еще не говорил, хотя заметно изменился во многих других отношениях. В лице его все еще проглядывало что-то животное, но выражение его смягчилось. Походка стала более уверенной и твердой. Желание кушать, а теперь он любил различную пищу, особенно овощи, он выражал определенными звуками. Он научился носить туфли и платье, но не обращал внимания, если они были разорванные. Постепенно он научился выходить из дома и возвращаться без сторожа. Единственная работа, к которой он был пригоден, состояла в том, что он ходил с кувшином к колодцу, наполнял его водой и приносил домой. Это была единственная услуга, которую он оказывал своему содержателю. Он также знал, как добыть себе пропитание, усердно посещая те дома, где его однажды накормили. Во многих случаях он обнаруживал инстинкт подражания, но ничто не запечатлялось в нем глубоко: даже подражая чему-нибудь много раз, он вскоре забывал заученное, за исключением тех вещей, которые имели отношение к его естественным потребностям, таким, как еда, питье, сон и т.п. Он с удивлением смотрел на все, что ему ни показывали, и с таким же отсутствием сосредоточенности переводил взгляд с этих предметов на новые. Когда ему показали зеркало, он заглянул за него, но остался совершенно равнодушным, не найдя там своего образа. Звуки музыкальных инструментов, казалось, немного его занимали, но когда однажды в моей комнате я подвел его к фортепьяно, он не решился дотронуться до клавиш и очень испугался моей попытки заставить его это сделать...
