Шляпа была ему очень к лицу. Он вдруг стал походить на штатского.
Наконец Уинстенли медленно открыл футляр, собрал тромбон и несколько раз подвигал взад и вперед кулису. Потом он заиграл эту песню, как никто никогда не играл ее раньше. Это было необыкновенно, изумительно! Он сыграл эту песню три раза подряд, каждый раз лучше прежнего.
Уинстенли изголодался по музыке, его не приходилось просить, ему самому не терпелось, и он играл. Ничего чудеснее на войне я не слышал. Тротт фон Эссен так возгордился своим участием в этом событии, что едва снисходил до разговора с переводчиками.
Каждому хотелось послушать свою любимую песню, и Уинстенли обещал сыграть все, одну за другой, а что не успеет сыграть сегодня, то сыграет завтра. Если вы можете напеть или насвистать мелодию, говорил он, он подберет ее и сыграет для вас на тромбоне. Ему все равно, какая мелодия и слышал ли он ее раньше, вы только напойте или просвистите ее – и он сыграет. Он сказал переводчику, чтобы тот спросил у Тротта, не хочет ли он послушать еще что-нибудь, и Тротт, подумав минутку, припомнил одну вещь, но не знал, как она называется. Он слышал, как кто-то из наших ребят пел ее как-то ночью, и она ему понравилась. Уинстенли попросил Тротта напеть или просвистеть ему эту песню.
Тротт напел несколько тактов, и Унистенли улыбнулся и сказал:
– Черт возьми, да ведь это «Голубые глаза»! Я тоже очень люблю эту песню.
Уинстенли сыграл «Голубые глаза», и как ни хорошо исполнил первую вещь, но эту – еще лучше. Немец был страшно горд и доволен. Он спросил у переводчика, о чем говорится в песне, и переводчик ему объяснил. Тогда он попросил переводчика научить его словам «голубые глаза» по-английски, переводчик показал ему, как их выговаривать, и он ушел, все время повторяя вслух эти два слова.
После «Голубых глаз» Уннстенли сыграл «О, лунный свет в волне речной играет, и запах трав исходит от лугов», – и черт меня побери, если у каждого из нас не выступили слезы на глазах – все стали сморкаться и выражать свое удивление, как это может столько красоты исходить из какого-то жалкого, погнутого куска водопроводной трубы, который у Джона Уинстенли называется тромбоном.
Не знаю, за что сражаются ребята в американской армии или хотя бы думают, что сражаются, – я никого из них об этом не спрашивал, – но мне кажется, я знаю, что все они любят, – все до последнего, кто бы они ни были и к какой бы группе ни принадлежали: любят они правду и красоту. Они любят ее, и нуждаются в ней, и стремятся к ней, и слезы выступают у них на глазах, когда они к ней приобщаются.
