— Где он?
— А чаем-то вас потчевал.
Поднимаюсь наверх тихохонько. Отворил дверь, стал у притолки. Руки по швам.
Аракчеев по-прежнему сидит на диване, погребец запирает. Взглянул на меня.
— Аль со смотрителем поговорил? — спрашивает.
Открыл я рот. Хвать, язык-от не ходит.
— Подь сюда, Иван Кондратьич!
И ноги не действуют.
Сам подошел ко мне, положил руку на плечо и гнусит:
— Вот тебе, молодой человек, урок. С незнакомыми языка не распускай. Говори подумавши. Чего хорошо не знаешь, про то судить не берись… Да и жидов в столицы не вози… Прощай, друг мой!.. Да заруби на носу: про что мы с тобой говорили, про то знают только ты да Аракчеев. Помни же это!
И ушел. Слышу, тележка покатила по шоссе. Тотчас крик да говор пошел на улице.
До самой смерти Аракчеева никому не смел я заикнуться про нашу встречу. Твердо помнил, что велено было на носу зарубить. С Аракчеевым шутить было нельзя. — Сибирь не своя деревня.
Раздался клубный звонок.
— Ну, прощайте, господа! звонок. Штрафа платить не намерен, — сказал Иван Кондратьич и ушел из клуба.[2]
