Когда дед Георге рассказал им сказку об Иване Турбинке, Ольгуца потребовала у него такую же, что у Ивана, котомку.
— Был бы я святым Петром, непременно бы подарил, барышня!
— Добудь мне такую же, дед Георге!
— Где же я ее возьму?
— Добудь, дед Георге!
Ольгуца покраснела от досады. Дэнуц молчал, улыбаясь про себя, одними глазами… Вечером, у себя в комнате, при свете свечи, Дэнуц ощупывал свой лоб, заглядывая в таинственную глубь зеркала. Он даже погладил его, словно подарок. Там скрывалась котомка Ивана Турбинки, которая заключала в себе весь ад и всю землю. Это несказанно радовало Дэнуца, потому что ни у кого — даже у Ольгуцы — не было котомки. И никто не знал, что она есть только у него, — для этого ему нужно было лишь закрыть глаза…
Внезапно Дэнуц ощутил солнце и ветер в своих волосах.
— Что случилось?
— Остановите, барин, остановитесь… у барчука упала шляпа.
Его бескозырка катилась по земле, ленточки развевались по ветру. Ион соскочил с дрожек.
— Папа, поехали! — крикнул Дэнуц в предчувствии новой остановки.
— Подержи вожжи, Ион… А ты все торопишься? Это никуда не годится! Постой, я сверну себе папиросу. Держи-ка!
И с детской улыбкой господин Деляну нахлобучил свою шляпу на голову сына, превратив его в вешалку и лишив собственной головы.
— Хоэээ! — шумно зевнул он, лениво потягиваясь.
Дэнуц приподнял шляпу и мрачно уставился на отца, который сворачивал папиросу, — так смотрят жены, не понятые своими мужьями.
— Уу! Уу-уу! Уу-уу!..
— Кто так делает, дед Георге?! — спросила Ольгуца, повторяя эти звуки.
— Кони, барышня; они много воды выпили.
— Ну да! У них в брюхе завелись лягушки.
Моника погладила руку госпожи Деляну.
— Tante Алис!
— Что, Моника?
— Ничего, tante Алис, — улыбнулась Моника и глубоко вздохнула.
— Ты мне что-нибудь хочешь сказать, Моника?
— Нет… Как красиво, tante Алис!
— Девочка моя!.. Сними шляпу, пусть солнышко подрумянит тебе щеки…
— Tante Алис, смотрите, ромашки! — узнала Моника примятые цветы во дворе школы.
Ромашки смеялись на солнышке, у них тоже были каникулы.
— А это что, tante Алис?
— Вьюнок!
— А это?
— Пастушья сумка!
— А это?
— Лютик!
— …Вьюнок, — повторила Моника легкое, как дуновение ветра, короткое слово.
Они замолчали.
Нежно ворковали невидимые голуби… Лошади, покачивая головами, шагом поднимались по склону… Порхали голубые бабочки… Ласточки сушили в траве свои намокшие от росы одежки… Дорога шорохов и запахов шла к небу, до которого было рукой подать, увлекая за собой Монику с ее золотистыми волосами, бледными щеками, тяжелыми косами, перекинутыми на спину, сложенными на коленях руками.
