«А мы-то все те же… – подумал Времин. – Клетчатая рубаха, щетина и перегар…» Боже, Боже, ни о чем не прошу – но оставь мне на мой век наших женщин! Тех, что были когда-то, верующих в нас, даром любящих, душевных. Такие попадались и сейчас, но им уже было о-го-го и в них наблюдалась печальная ударенность пыльным мешком из-за угла.
Вот Виринея. Крупная брюнетка, обожавшая серебро, служила корректором «Метеор-газеты». Увлеченная Времиным, она решила наконец испытать на пятом десятке так называемую «французскую любовь», о которой постоянно писали в ее газете и которую русские мужчины обычно трактуют исключительно в свою пользу. Эксперимент Виринеи провалился до дна. Она заявила Времину, что это бесконечно противная тошниловка и заниматься этим бесплатно и по доброй воле могут только женщины с каким-то специальным психическим расстройством.
Времин был страшно огорчен. Он и сам никогда не мог понять, зачем они это делают, но ведь вот делали же и не жаловались. Он не заставлял! Он думал, им это нравится. Точнее сказать, он ничего не думал.
Завтра в Музее его ждала Изольда, она и устроила концерт как замдиректора – седая, но еще свежая женщина, в душе большая озорница. Двадцать лет назад Изольда посмотрела фильм «Девять с половиной недель» и осталась ему верна (как идеалу половых шалостей). Зачем он бежал с родины этой картины? Там на его щербатую улыбку и рыжеватую бородку клевали точно такие же Изольды. Но редко.
Бесконечный запил жены про его распущенность Валера воспринимал как обязательный фон жизни. Или что-то вроде процента отчислений от личных удовольствий на счет супруги. Он не занимался самооправданиями, потому что чувствовал естественное право человека на все виды материального. Отчего люди каждый день едят новую пищу, частенько покупают новую одежду? Это разве требует оправданий?
А они обижались. Все что-то хотели получить за любовь. Каких-то гарантий. А надо любить бескорыстно! Отдала что могла – и ступай к другим. Уже написан Вертер…
Вообще все написано. Даже «Моя пушинка». Валера не сочинял новых песен, да никто и не требовал. Последнюю песню придумал восемь лет назад, в Америке.
Небоскребы, неба гробы
Вы хороните меня…
Ну, так себе вышла песенка. Не про суть. В Америке теперь и не строили «неба гробы» – немодно. Их бешено строили в России – такая судьба, все делаем на сто лет позже и на сто драконов страшнее.
Времин опять вздрогнул, когда зазвонил телефон. Аппарат был старый, пятидесятых годов, и заявлял о себе так грозно и требовательно, будто на том конце находился сам товарищ Сталин, собирающийся расспросить товарища Пастернака о ценности товарища Мандельштама.
