– Да не узнала я его. Он сопля был, когда в армию уходил.
– А он тебя узнал. Прямо ты у нас незабвенная. А я сижу дура дурой, думаю, дочка на фармацевта учится.
– Я училась…
– Училась она одним местом.
– А что ты к моей п… привязалась? У тебя своя была, вот своей и командуй.
– Я за мужем жила и дырками не торговала. Кто дырками торгует, тот называется проституткой и никакого другого имени для него нет. Если ты считаешь, что кругом права, так, может, ты своей дочери хочешь такой судьбы? Хочешь, чтоб Верка такая же стала? Хочешь, зараза, дочку теперь продавать, да? – восклицала Валентина Степановна, размахивая сечкой.
Тут поспоришь, пожалуй, подискутируешь. Еле успокоила Карантина свою воинственную мать.
– Мамуся, ты про что говоришь, все в прошлом. Уже много лет. Ну, дура была. Я, честное слово, в Париже… ну, полы мою и клозеты скребу. Честно. Работа есть, они пижоны, им приятней белую женщину нанять… Я копила, ничего себе почти, квартиру снимаю – она как нора у кролика, мама, я… семь тысяч евро скопила. Что ты хочешь, мы все купим. Поезжай на юг отдыхать. В Тунис, хочешь?
Валентина Степановна продолжила шинковать, выразительно сопя. Тунис! Это Тамарке рассказать поржать. Море. Неужели оно бывает – море.
– В Тунис не поеду, в Севастополь бы можно, – сказала она твердо. – Там у Тамарки наколка есть на базе одной. Я ж тридцать два года без моря. С Пашей тогда на премию съездили в Сочи, с тобой с маленькой, и все, накрылось мое море медным тазом. Муженек мой, как развалился Союз, в год от самогонки сгорел, оставил меня куковать. Живи как знаешь, Валечка, а я пошел в рай для алкашей, где реки водочные, берега селедочные…
– Вот! Вот! Севастополь, отлично ты придумала. Русский город. Сейчас бархатный сезон. Фрукты… А мы с Никой в Москву съездим на пару дней. Что такого, мам, если Времин на дочь посмотрит? Сама знаешь, чего не бывает. Да она голубка такая, в любое сердце влезет.
– А ты сразу к горлу нож: кошелек или жизнь, да?
– Что ты, мам, все сделаем на мягких лапах. Все на мягких лапах…
