Да, но…
Почему – но?
Потому что любовь, которую упоминала в песнях Эгле, была какая-то не такая. Странная. Не от мира сего. Она совершалась всегда в миноре, окутанная изысканной печалью, как бы над землей, в некоем совместном полете и состояла из необычных поцелуев – в тексте они именовались то белыми, то фиолетовыми, то синими – и вздохов о неизменной фатальной разлуке. Надо было быть таким безнадежно влюбленным парнем, как Времин, чтоб ни о чем не догадаться.
Он все-таки вырвался пораньше, побежал к «Ужам», под клятвенное обещание встретить Жоржа на служебном входе, и возле Дворца культуры, где было еще безлюдно, обратил внимание на парочку: высоченную, размалеванную мамашу в алом топике и смирную голубоглазую дочь. Мамаша обрушилась на Времина, будто ждала именно его, сама объяснила, что и кого она мамаша, и рвалась за кулисы на твердом святом основании дочерней любви к «Ужам». Времин бы увернулся, но его тронула девочка, и он обещал их провести – но только после концерта. Явно школьница, с пепельной косичкой и маленькими нежными руками, дочка страдала от поведения мамаши и все-таки исступленно надеялась, что чудо совершится… и глаза как будто знакомые.
Еще бы не знакомые – фамильные времинские глазки Андрей каждый день видел в зеркале.
Вот все и собрались, вот и хорошо.
