Вот там Канн, в глубине своей бухты, башня Сент-Онора посреди моря, а впереди Антибский мыс.
Бриз свежеет, на волнах показываются барашки, белоснежные проворные барашки, которые необозримым стадом, не зная ни пастуха, ни овчарок, бегут под бескрайним небом.
Бернар говорит мне:
— Еще хорошо, если доберемся до Антиба.
И верно, подымается шквал, волны с ревом кидаются на нас, яростный ветер подбрасывает, швыряет в зияющие провалы, откуда мы выбираемся на поверхность, сотрясаемые мощными толчками.
Мы убрали гафель, но гик при каждом сотрясении яхты погружается в воду, грозя вырвать мачту и пустить ее по ветру вместе с парусом, и тогда мы останемся одни, беспомощные, затерянные в разбушевавшемся море.
Бернар говорит мне:
— Шлюпка, сударь.
Я оборачиваюсь: громадная волна захлестнула ее, вертит, обливает пеной, словно дикий зверь, пожирающий свою добычу; оборвав канат, которым шлюпка привязана к нам, чудовище держит в когтях свою жертву, обессиленную, покорную, утопающую, чтобы разбить ее о скалы, вон там, на Антибском мысу.
Минуты тянутся, словно часы. Делать нечего, нужно идти, нужно достигнуть этого выступа суши впереди, и, когда мы обогнем его, мы будем укрыты от бури, спасены.
Наконец-то добрались! Здесь море расстилается спокойное, ровное, под защитой длинной косы гористой земли, которая образует Антибский мыс.
А вот и порт, откуда мы вышли всего несколько дней назад, хотя мне и кажется, что я долгие месяцы пробыл в пути; когда мы бросаем якорь, часы бьют полдень.
Матросы мои, ступив на родной берег, сияют от радости; впрочем, Бернар то и дело повторяет:
— Ах, сударь! Бедная наша шлюпочка, просто душа болит, на глазах ведь погибла!
Итак, следуя приглашению моего друга отобедать с ним, я сел в четырехчасовой поезд и покатил в княжество Монако.
Я охотно на досуге поговорил бы обстоятельно и подробно об этом удивительном государстве размером меньше французской деревни, но где имеется самодержавный монарх, епископы, армия иезуитов и семинаристов, более многочисленная, чем армия самого князя, артиллерия почти без пушек, этикет более строгий, чем при дворе блаженной памяти Людовика XIV, правление более деспотическое, чем правление Вильгельма Прусского[43], в сочетании с великолепной терпимостью к человеческим порокам, за счет которых живут сам князь, епископы, иезуиты, семинаристы, члены кабинета, армия, судейские чиновники, все и вся.
Впрочем, отдадим должное этому доброму, миролюбивому государю, который, не страшась ни нашествия врагов, ни революций, спокойно управляет своим маленьким счастливым народом, окруженный двором, где в неприкосновенности сохранились церемонии четырех поклонов, двадцати шести приложений к руке и все виды почестей, некогда воздаваемых земным владыкам.
