Тот лунный блик, что дремлет на скамье.
Можно ли увидеть, как я вижу сейчас, тонкий профиль молодого месяца на высоком, усеянном звездами небе и не вспомнить шедевр Виктора Гюго Спящий Вооз:
...И вопрошала Руфь,
Полуоткрыв глаза, смеженные дотоле
Под легкою фатой, застыв: — Какой же бог,
Жнец лета вечного, так беззаботно мог
Серп золотой забыть на этом звездном поле?
И кто лучше Гюго сказал о луне, покровительнице любви и влюбленных?
Ночь пала; смолкло все; погашены огни;
Чуть слышно плакали ручьи в лесной тени,
И соловей в гнезде, на ветке потаенной,
Запел вдруг как поэт, запел вдруг как влюбленный.
Все скрылось в заросли, в листву густых кустов;
Безумицы, смеясь, скликали мудрецов;
Ушла любовница во тьму с любимым другом,
И, как во сне, полны смущеньем и испугом,
Они почуяли, как проливался в них,
В их речи тайные, в огонь их глаз живых,
В их чувства, в их сердца, в их нежную истому
Свет голубой луны, что плыл по окоему.
И еще я вспоминаю удивительную молитву к луне, которой Апулей начинает одиннадцатую книгу Золотого осла.
Впрочем, всех песнопений поэтов недостаточно, чтобы объяснить сентиментальную грусть, которую внушает нам это бедное светило.
Мы жалеем луну, жалеем невольно, не зная отчего, не зная из-за чего, и потому любим ее.
И любовь, которую мы дарим ей, смешана с жалостью; мы жалеем ее, как жалеем старую деву, ибо мы смутно догадываемся, что это не мертвая планета, а девственная.
Планеты, подобно женщинам, нуждаются в муже, и, может быть, бедная луна, отвергнутая солнцем, просто-напросто, как мы говорим, осталась в девках?
Вот почему ее робкое сияние внушает нам несбыточные мечты и неосуществимые желания. Все, что мы ждем от жизни на земле, все наши сокровенные и тщетные надежды подымаются в бессильном порыве из тайников души под ее бледными лучами. И мы подолгу смотрим на нее, прельщенные обманчивыми снами, томимые неутоленной нежностью.
Узкое лезвие золотого серпа окунулось одним концом в воду, и он медленно, плавно погрузился весь, до другого острия, столь тонкого, что я не заметил, как он исчез.
Тогда я взглянул на гостиницу. Освещенное окно только что закрылось. Гнетущая тоска сдавила мне грудь, и я спустился в свою каюту.
Как только я лег в постель, я понял, что мне не уснуть; я лежал на спине, с закрытыми глазами, нервы мои были натянуты, как струны, мысль работала неустанно. Кругом ни шороха, ни звука, лишь дыханье обоих матросов доносилось до меня сквозь тонкую перегородку.
