Когда ужин был закончен, башкир убрал со стола тарелки и подал кофе. Чапаев откинулся на спинку стула и закурил сигару. Выражение его лица стало благодушным и немного сонным; поглядев на меня, он улыбнулся.
– Петр, – сказал он, – вы выглядите озабоченным и даже, извините, рассеянным. А комиссар… Он должен увлекать за собой, понимаете? Он должен быть, как бы это сказать… Стремительным, безжалостным… Он должен быть абсолютно уверен в себе. Всегда.
– В себе я уверен вполне, – сказал я. – Но не вполне уверен в вас.
– Вот как? Что вас смущает?
– Я могу быть откровенным?
– Разумеется. И я, и Анна очень рассчитываем на это.
– Мне трудно поверить, что вы действительно красный командир.
Чапаев поднял левую бровь.
– В самом деле? – спросил он с искренним, как мне показалось, изумлением. – Но отчего?
– Не знаю, – сказал я. – Все это очень напоминает маскарад.
– Вы не верите, что я сочувствую пролетариату?
– Отчего же, я верю. Я и сам сегодня, на этой трибуне, испытал похожее чувство. И все же…
Я вдруг перестал понимать, что именно я хочу сказать. Над столом повисла тишина – нарушал ее только еле слышный звон ложечки, которой Анна помешивала свой кофе.
– Кто же в таком случае похож на красного командира? – спросил Чапаев, стряхивая сигарный пепел с полы пиджака.
– Фурманов, – сказал я.
– Простите, Петр, но вы уже второй раз за сегодня произносите эту фамилию. Кто такой Фурманов?
– Господин с цепкими глазами, – сказал я, – который выступал перед ткачами после меня.
Анна вдруг хлопнула в ладоши.
– Кстати, – сказала она, – мы совсем забыли про ткачей, Василий Иванович. А уже давно пора нанести им визит.
Чапаев кивнул.
– Да-да, – сказал он, – вы совершенно правы, Анна. Я только что хотел предложить это сам, но Петр меня так озадачил, что все вылетело у меня из головы.
Он повернулся ко мне.
– Непременно вернемся как-нибудь к этой теме. А сейчас не желаете ли составить нам компанию?
– Желаю.
– Тогда вперед, – сказал Чапаев, поднимаясь из-за стола.
Выйдя из штабного вагона, мы пошли в хвост поезда. Происходящее казалось мне все более странным. Несколько вагонов, по которым мы прошли, были темными и казались совершенно пустыми. Свет нигде не горел; из-за дверей не долетало ни единого звука. Мне слабо верилось, что за ореховыми панелями, в полированной поверхности которых отражался огонек сигары Чапаева, спит красная солдатня, но я старался не рефлексировать по этому поводу.
Один из вагонов кончался не обычным тамбуром, а торцевой дверью, за окном которой неслась назад черная зимняя ночь. Башкир после короткой возни с замком открыл ее; в коридор ворвался острый грохот колес и рой крохотных колючих снежинок. За дверью оказалась небольшое огражденное пространство под навесом, наподобие задней площадки трамвая, а дальше темнела тяжелая туша следующего вагона – никакого перехода туда не было, так что оставалось неясным, как именно Чапаев собирается нанести визит своим новым бойцам. Вслед за остальными я вышел на площадку. Чапаев облокотился о перила, глубоко затянулся своей сигарой, и ветер сорвал с нее несколько ярко-малиновых искр.
