Так какого же, думал Яковлев, я сюда прусь?!
Все-таки полезно иногда быть слишком начитанным в старинной литературе. А может, и вредно.
Шаря почти наощупь, он медленно продвигался вдоль рядов к теням, скрывающим дальние углы. Яр слышал, как гулко бьется сердце. Что он будет делать со своей совестью, Яковлев еще не придумал. Но, как собаке на сене, это малонужное ему сокровище отдавать какому-то паршивцу с иностранной фамилией было жалко. Сделав еще шаг в сторону теней, увидев свою фамилию, коснувшись заветной колбы, Ярослав краем глаза заметил шевеление, и тут же его слуха коснулся осторожный шорох. Сердце ухнуло в пятки. Яковлев задохнулся. Там, в глубине, стоял Царьков и дрожащими руками перебирал склянки с ярлыками.
— Где ты… где ты…
Яковлев с жалостью смотрел на Николая и уже заранее знал ответ: высохла, испарилась. Все, кончилось твое время, дружище Ник. Откатался, Вася. Пока Царьков ощущает еще фантомную боль потери, но скоро смирится и почувствует, что жизнь — хороша… Но насколько же совестлив был Николай, чтобы и сейчас, с исчезнувшей, испарившейся напрочь совестью, чувствовать неправильность происходящего?! Яковлев поразился, кто же упек Царькова в этот экспериментальный концлагерь.
Может, сопартийцы, желающие вырастить нормального кандидата в президенты? Коллеги по кабинету директоров? Жена и дети, движимые благими побужденьями? Всхлипывая, Царьков дрожал и пошатывался.
— Где же она, — бормотал он. — Ну где же она?! — и слезы текли по его лицу.
И тут Яковлева осенило. Он кинулся со своей колбой к Царькову, прижал стеклянное горлышко к пересохшим губам:
— Глотай!.. Глотай, кому говорю!
Тряс его и тряс, с подбородка собирая оброненные капли и запихивая их в рот Царькова, чтобы не потерять ни капли. Тот судорожно глотал, а потом настойчиво отстранил Яра:
— Хватит… хватит! Себе… оставь… Она саморазвивающаяся, как вирус… Я и мальчишке хотел залить… а еще по жопе его…
Он прикрыл глаза. Яр поднялся — в склянке еще оставалось почти половина.
От входа донесся озлобленный вопль. Так мог бы вопить птеродактиль, которому оттоптали крыло в московском метрополитене.
Яр оглянулся и почувствовал себя героем дурацкого фильма об авантюристах-контрабандистах, похищающих золотой запас чокнутых людоедов.
В зал влетела, хищно оглядывая стеллажи, хорошо знакомая Яковлеву мелкая мразь. В руке дитя сжимало порножурнал — видимо, отец все-таки провел с отпрыском воспитательную беседу.
Но свобода чужой совести от пережитков прошлого интересовала мальчишку пока что больше, чем голые тети. «Я в тринадцать…» — эту ценную мысль Яковлев додумать не успел.
