В том 1915 году численность народа уменьшилась вдвое.
А еще через три года турецкие поработители решили совсем стереть Армению с лица земли. И простой народ, не организованный ничем, кроме наследственного чувства единства, почти невооруженный, толпой вышел на эти сардарапатские поля навстречу хорошо оснащенному турецкому регулярному войску.
И одержал победу. Спас то, что создавал века и тысячелетия.
– Да будут разрушены
Все дьявольские ловушки
И распознаны все приманки удилищ,
И обнаружится темная западня коварства…
И зубы грызущих
Да будут вырваны с корнем!…
Алазян произнес эти стихи, как молитву, взметнув руки к гудящим колоколам, и, не оглядываясь, быстро пошел по длинной аллее, уставленной громадными фигурами сидящих каменных орлов, к кроваво-красной стене, за которой в отдалении виднелось такое же кроваво-красное здание, похожее на древний замок. И словно подчеркнутая этой краснотой, густо синела даль горизонта с пронзительно красивым конусом горы Арарат.
Возле массивных деревянных дверей этого здания Алазян остановился и, обращаясь к Гостеву, произнес успокоенно и торжественно:
– Это были стихи гениального нашего поэта Григора Нарекаци, жившего тысячу лет назад. - И отступил в сторону, церемонно открыл тяжелую резную дверь. - Теперь прошу в музей.
Он водил Гостева, и Тамару, и всех других приехавших вместе с ними людей по музею и снова с завидной уверенностью экскурсовода говорил и говорил, сообщая многочисленные сведения едва ли не о каждом экспонате. И снова Гостев с недоверием косился на него, мучаясь сомнениями: неужели сам все знает? И снова думал о какой-то неуловимой, но ясно ощущаемой общности между законами микро- и макромира, и историческими судьбами народов, и судьбами отдельных людей, и закономерностями, определяющими красоту поэзии, живописи, архитектуры, даже обычной, вроде бы не подчиняющейся никаким законам интимной человеческой любви…
Потом все они оказались в ресторане за столом, уставленным с безумной щедростью. И снова поднимали бокалы под тосты, один за другим произносимые все тем же неугомонным Алазяном. И грохотал оркестр, и юная Тамара мило улыбалась Гостеву, наполняя душу сладкой печалью. И Алазян уводил Тамару танцевать на середину зала, свободную от столиков, упоенно, по-молодому кружился вокруг нее, и она, маленькая и худенькая, каким-то волшебством вдруг превращалась во время танца в гордую стройную и высокую богиню, снисходительнопоощряюще улыбалась со своей высоты, сама, по-видимому, не понимая того, электризовала, подбадривала Алазяна, музыкантов, Гостева, сидящего за столом. Своды ресторанного зала, выложенные из красного кирпича, тянулись ввысь, и там, в вышние, пронизанной солнцем, бьющим в стрельчатые окна, клубился розовый дым…
