…Дикая боль и дикие крики. Что вспоминать?.. Как били — чем попало, что попадется под руку, сильно и зло — отыгрываясь за походы отца, матери и брата? Не до чести, не до совести — ведь и их дети гибли под мечами врагов… Показать, может, шрамы? Да зачем… Не убили — почему? И вправду думали, что от родителей отрекусь, от боли обезумев, или о чем-то другом мыслили?..
— Все думали, меня убили. И шли мстить.
…Хотели спастись, выдать меня и выкупить хоть несколько жизней… Не имеет смысла. Когда увидели, чем стал младший Гаутрекссон…
— И нашли меня. Вылечили.
…Позор. Это был позор. Для меня… лучше бы умер… Заставить забыть о плене… Не себя, так хотя бы других — всесильна слава… Мертвый — это должно внушать страх, а не жалость… не память о былом…
Просто говорил хёвдинг. И Голуба сразу поняла, что за этими словами стояло столько… столько, сколько Голубе с ее бедами и не снилось. А хёвдинг еще усмехнулся и посмотрел на Голубу. Наверное, думал, что она ничего не заметит… Она-то, да не заметит! Помимо воли протянула руку, крепко сжала жесткую ладонь. Хотя, это еще кто сжал — пальцы хёвдинга замком сошлись, и не вырвешь так просто-то. Взгляд пустым стал, тихо-тихо сказал хёвдинг:
— За месяц… Я только боль и запомнил. Вот тогда — я умер.
…Никому так не говорил, да вообще не говорил… Надо же, и стоило руке девичьей в руку лечь — и все расскажу как есть… А пусть знает! Пусть!.. Пусть будет так, пусть держит за руку и смотрит в глаза…
— Расскажи, что ли, и ты про себя. Про страну свою…
…А когда вернулся Эгиль с Бьёрном, Голуба уже вовсю рассказывала об обычаях, говорила, как строят и как сеют, как песни поют, как хлеб пекут, как требы богам воздают. И о Богах говорила — о кузнеце небесном Свароге, о Ладе-матушке, о Роде великом, о Велесе мудром, о Яриле ясноликом, о Леле-любви. И ведь сумела найти слова нужные — иначе сидел бы смирно рядом сам Вестейн Мертвый? Бьёрн усмехнулся, развернулся быстро и Эгиля за собой утащил — ровно и не было никого.
А ночью Голуба и впрямь стала ковать — одна, тихонечко напевая слова заповедные, отцом переданные. И кто бы увидел ее тогда, сразу бы признал, что кузнецы кудесникам сродни… И все-то, о чем говорила накануне, что любила всем сердцем, все в работу свою вложила. И даже Эгилю не показала, что вышло — только заметил старик, что блеснуло что-то, когда Голуба торопливо, словно отказываясь смотреть, заворачивала это в плащ.
А глядела теперь совсем уж отчаянно, как будто не было ни радости, ни улыбки недавней.
