…Эгиль не верил, что это сотворили руки чужеземки. А Голуба лишь повторила обруч, скованный для дочери старосты. Она подумала, что работа, послужившая доказательством мастерства в родной земле, и здесь ей поможет. И переплетались тонкие прутья, складывались в дивный узор, а по бокам распускались два цветка в шесть лепестков… Долго работала Голуба, а когда вытерла пот со лба, увидела, что стоит в кузнице не только Эгиль, но и Гудмунд-херсир. А сколько он наблюдал за работой Голубы — Даждьбог весть.
— Это женская вещь, — с трудом выговорила Голуба, вдруг испугавшись, что местный князь подумает, будто она сделала бесполезное дело — может, стоило ковать сразу меч?
Херсир молчал, а старый Эгиль говорил что-то быстро-быстро, и Голуба подумала, что перепутала слова и успела пожалеть, что нет рядом Бьёрна.
А потом Гудмунд Гаутрекссон подошел к Голубе, взял украшение и как мог осторожно надел на девичье запястье.
— Посмотреть, — сказал херсир, — так же хорош он на руке, как мне сначала показалось…
Он говорил медленно, чтобы чужестранка поняла. А Голуба посмотрела на обруч на своей руке и захотела сказать, что сделает еще сотни таких же, и лучше, во много раз лучше — и отпустит ли норманнский князь после этого ее на волю? Хотела сказать — не смогла подобрать слов…
Тогда появилась Раннвейг, — а может она стояла за дверью и все слышала, — она увидела Голубу и засмеялась сухим старушечьим смехом.
— Бёльверк и вправду привел в наш дом большого мастера! — сказала она. — Да только думается мне, что этой руке больше подошел бы меч!
— Меч она скует завтра, — ответил херсир.
— Сначала покормил бы девчонку, — сурово сдвинула брови Раннвейг, — а то я слышу, как урчит у нее в животе! Иначе скажут, что Гудмунд Гаутрекссон не бережет своих рабов — проклятье на мою голову!..
И на следующий день Голуба сковала меч. А когда она работала, она думала о том, как понравится князю норманнов этот меч — если так, то он, несомненно, не будет против, когда она откупится, отпросится домой — ведь приходят ж в Нордрихейм торговцы, наверняка, будет и корабль, плывущий к родным берегам.
А когда Гаутрекссон увидел меч в руках гардской пленницы, подаренной ему Бёльверком Медведем, он подумал, что она и впрямь ведьма — и творит чудеса… И тогда он твердо решил, что никогда не отпустит Мейтисслейви из своего дома…
Да только Голуба того не знала.
Так и стала жить дочь кузнеца в Нордрихейме. Мало-помалу стала понимать язык, сдружилась со старым Эгилем и детьми Гудмунда-херсира. Старший сын Гудмунда был в своем первом походе, вместе с братом отца, а двое младших детей — десятилетние близнецы Гудрун и Сигурд порой днями пропадали у кузницы. И только они, малые дети, видели иногда слезы на глазах Мейтисслейви. И не понимали, в чем дело — ведь к ней так хорошо относились в Нордрихейме… Тихо грызла ее тоска по дому, да у Голубы отдушина была — дело любимое… Вместе с Эгилем делали они кольчугу за кольчугой — воинам, когда вернулся Вестейн Гаутрекссон, прозванный Мертвым.
