Облегченно вздохнув, Ольга сказала со всей вежливостью:
— Добрый вечер, бабушка…
Строго говоря, старуха не приходилась бабушкой не только Ольге, но и Татьяне — а, точности ради, являлась двоюродной сестрой отца князя Вязинского, поселившейся в имении в незапамятные времена по совершенно забытым нынешним поколением причинам, когда девушек еще и на свете не было. И никто не помнил, почему так вышло. К классическим приживалкам старуху никак нельзя было отнести, поскольку она располагала значительными средствами и вроде бы даже парочкой собственных имений с пятью сотнями душ где-то далеко отсюда. Просто в старые времена она отчего-то именно здесь обосновалась, и все к тому привыкли. Домашние к ней обращались «бабушка», а за глаза звали Бригадиршей — поскольку ее покойный муж именно до этого чина дослужился в те безвозвратно унесшиеся годы, когда в армии были еще бригадиры. Почему-то имя ее и отчество не употреблялись совершенно, и Ольга вновь поймала себя на том, что их решительно не помнит.
— Доброй ночи, душа моя, — молвила Бригадирша совершенно безмятежно, без тени укора.
— Я… хотела прогуляться по парку, — сказала Ольга с непонятно откуда взявшимся чувством вины: Бригадирша в жизни не делала замечаний ни ей, ни Татьяне, не пыталась играть роль строгой воспитательницы и уж никогда не наушничала.
— A beau mentir qui vient de loin.[1]
Лицо старушки было, с точки зрения безжалостной молодости, ужасным — сплошная сеть морщин, а вот глаза были ярко-синие, ничуть не выцветшие и не потускневшие. Поневоле вспоминалось, как однажды престарелый граф Лассиц, мечтательно закатывая глаза, говорил князю: «Вы и представить себе не можете, как кружила головы Жюстин при дворе двух императриц и недолгом царствовании Петра Федоровича…» Ну да, конечно, Жюстин, Устинья Павловна…
— По парку, так по парку, — кротко сказала Бригадирша. — Лишь бы не там, где изволит сомнительно блистать этот пруссак, похожий на жердь с прицепленными погремушками…
Всем в усадьбе было прекрасно известно, что Бригадирша питает к пруссакам категорическую нелюбовь — за то, что в Семилетнюю войну год продержали в плену, предварительно изранив картечью и саблями, будущего бригадира, а тогда поручика. Этот ее пунктик принес Устинье Павловне определенные житейские неудобства во времена незадачливого Петра Федоровича — но послужил наилучшим образом при следующем царствовании…
— Мир, право, перевернулся, — скорбно продолжала старушка. — Родовитейший русский князь должен в видах политики принимать эту прусскую глисту чуть ли не с раболепием…
