Когда письма были запечатаны и брошены в почтовый ящик, я почувствовал страшную усталость – и моральную, и физическую. Зверски захотелось спать. Наверное, это была реакция организма на психические перегрузки. Едва коснувшись головой подушки, я в буквальном смысле провалился в сон, свинцово-тяжелый и мутный, как предрассветный туман. Спустя целую вечность, в продолжение которой моя душа блуждала в неведомых горних высях или бездонных пропастях, меня разбудил настойчивый стук в дверь. Я поднялся с кровати и, предварительно поинтересовавшись, кто соблаговолил посетить отшельника в его уединенной келье, открыл. Передо мной стоял Игнатий с графином водки и банкой соленых огурцов. Эффект дежавю. Мне показалось, что это уже когда-то было. Я даже знал, о чем мы будем с ним говорить, но не имел ничего против повторения застолья и неспешной духовной беседы. Игнатий молча сел за стол и разлил по рюмкам отнюдь не святую воду.
– Я не спрашиваю, будешь ли ты, но интересуюсь, не мелка ли посуда.
– Говорят, если выпить стакан водки наперстком, упадешь замертво.
– Не будем проводить столь бесчеловечный эксперимент. Просто выпьем, – сказал протоиерей. Он был задумчив. Русскому человеку пристало пить водку задумчиво. Я легко согласился бы с этим, тем более что причин для веселья у нас не было.
– Ты подписался?
– Еще нет. Но деваться-то некуда. А ты?
– Я уже. Утром мне назначено явиться на инструктаж.
– Мне тоже. Я тут подумал-подумал и решил: дело это верное и в принципе богоугодное. Что-то вроде послушания. Не для себя стараюсь. Хотя и для себя тоже.
– Тогда тем более нет повода не выпить, – согласился я. – Мне выбирать не приходится. Я не свободен...
– А что такое свобода? – задался вопросом Игнатий. – И как она связана с теодицей?
В этот вечер, как я успел заметить, теодицея, то есть проблема существования зла при всеблагом Боге, волновала нас особенно. Она была тесно связана с проблемой свободы, а свобода, как и ее отсутствие, с каждым из нас. Но приступить к этому разговору без того, чтобы определиться с табу, я не решился, поскольку имел дело со служителем культа.
– Ты не обвинишь меня в святотатстве?
– Нет, если твоя главная цель – поиск истины, – сказал Игнатий. – Преодоление противоречий Библии, развитие представлений о Боге – это и есть путь познания.
– А как же церковь, догматы?
– Догмат оплодотворяет, но не насилует. Любой свободно мыслящий человек для ортодоксальной церкви – ересиарх. Но я склоняюсь к тому, что Бог благоволит к тем, кто против него восстает или не во всем соглашается с ним. Это ответный творческий акт со стороны человека. Недаром сказано, что в основании всякого глубокого сомнения лежит отсвет истины. Тут я не соглашусь с отцом Флоренским, для которого самое стремление к разумной вере есть начало дьявольской гордыни, желание выдать себя за Бога.
