Случилось, значит, что-то в ауле, а может, в самом доме… Двое поведали об одном и том же. Беспокойно стало на душе у Мыржыка. Самого сердца коснулись острые шипы. Терпеть невмоготу.
Однако, больно не больно, слезай с коня, иди в юрту. Принимай беду, коли она раньше тебя вошла в дом.
Не летают черные птицы в одиночку. Говорят же степняки: увидел ворона утром — днем жди стаи. Стаи еще не было, а второй ворон уже появился.
Вышел из хлева Али. Из той же самой двери, что и Кабул. Только не повернул, как тот, к коновязи, к чалому своему, чтобы отвязать и умчаться в степь, а направился к Бегису и Мыржыку. Поклонился им. — Сноха верно сказала, не виновен Айдос-бий. Опять Айдос, опять вина какая-то. Что к чему, объяснять Али не стал. Во дворе такое не делается. Вошел вместе с братьями в юрту. Там, когда опустились на паласы, поведал Бегису и Мыржыку о печальном событии минувшей ночи.
Братья выслушали Айдосова помощника молча. Онемели у них языки, но взгляды были красноречивы. Все, что чувствовали, что хотелось сказать и что надо было сказать в такую минуту, говорили глаза Мыржыка и Бегиса. Несчастье-то из несчастий, случалось ли такое в степи! Жена убила гостя. Самому посланцу хана всадила нож в сердце. Бог на небе и тот, поди, содрогнулся. Братьям бы рыдать, кричать, биться головой о землю, а не закричишь, не ударишься головой о землю. Все в сердце, все внутри. Снаружи только сжатые губы, смеженные веки — зрачков не разглядишь — и на супленные брови.
Однако разжать губы надо. Вызнать надо все. У того вызнать, кто убил гостя.
Вошла с чашами Кумар. Принесла Мыржыку и Бегису горячий бульон. Разогрела то, что подавала вчера гостям. И в тех же чашах, наверное.
Прекрасна была Кумар. Страдание измучило ее, но не обезобразило. Напротив, глаза вроде стали темнее, и огонь в них горел ярче. Рдели малиновым цветом щеки, на губах играла улыбка.
— Правда ли? — спросил со стоном Мыржык. Сказала бы «нет», поверил Мыржык и не стал бы наступать далее. Но не сказала «нет» Кумар. Сказала другое, отчего зашлось болью сердце Мыржыка:
— Правда, мой господин.
Ему, однако, не нужна была эта правда. Другую искал.
— Проклятый Кабул! — произнес он. Отвергла Кабула Кумар:
— Нет, мой господин, человек этот не виновен.
— Значит, Айдос?
— Ни при чем тут дедушка-бий.
— Тогда кто же? — Я.
— Заманила, выходит? — злорадно прошипел Мыржык.
Али весь сжался, как тогда вечером, когда Кумар словами и взглядами дразнила хивинца. Боязно ему стало: вдруг признается сноха, обрушит на себя гнев Мыржыка? А зачем? Ведь заманивала не прихоти ради, не о радостях думала. Сказал же Айдос: «Так, может, и лучше. — И похвалил сноху:- Хвала Кумар!» Чему-то великому послужила смерть племянника хана. А если великому, то не наказывать надо женщину, поднявшую на хивинца руку, а награждать похвалой! И Али мысленно стал просить Кумар не сознаваться в грехе, требовать стал: «Не смей, сношенька! Прикуси язык-то!»
