Когда уехал Гаип-хан и в ауле стало легче дышать, бий рода ябы окружили Мамана с подобострастием, — у всех были сыновья. Кого из них осчастливит молодой бий, кого назовет своим первым другом? Но Маман сказал:
— Аманлык.
Все были задеты. Мурат-шейх, расстроенный, боясь даже подумать, чем все это может обернуться, пытался его образумить:
У тебя такое низкое происхождение или ты настолько забит своим сиротством, что не смеешь поднять глаз, избираешь нищего? Этот бедный парень, с тех пор как стал ходить, ходит с протянутой рукой. Не этому ли навыку и искусству ты намерен у него поучиться? Что видишь в гнезде, то увидишь и в полете. Сегодня он оденет тебя в меха, завтра в лохмотья. Легко обратить меха в лохмотья, но нельзя лохмотья обратить в меха. Можно ли верить бездомному, босоногому? Что он умеет, что знает? Что понимает в приличии, что смыслит в деле? Аткосшы — это твой товарищ, он должен быть тебе ровней. И должен есть только из твоих рук.
Маман молчал. Мурат-шейху он не смел возражать. Но он и не соглашался. Тщетно шейх гневался, тщетно увещевал:
Что скажет Оразан-батыр? И что мне ему сказать? Унижая себя — унижаешь его, и меня, и всех нас. Едва сев на коня, какую пощечину отвешиваешь своему роду!
Бий кивали, иные отворачивались.
Маман слушал, опустив голову, с виноватым в-идом. Он не лукавил, он и впрямь чувствовал себя виноватым. Он думал про себя: не сядешь на коня, если не сядут твои друзья, то бишь не будешь счастлив, пока несчастны друзья, вот эти, протягивающие руку за куском хлеба.
В раздражении шейх возвысил голос: Так и возьмешь его в одних штанах?
— Аткосшы должен быть одет, как его бий.
— На чем он за тобой поскачет?
— Аткосшы не может быть пешим.
— Где же он будет жить?
— Аткосшы живет там, где его бий.
— О боже, что у тебя на уме?
Что одним босоногим, бездомным будет меньше.
— Опомнись! Повинись!
— Простите, отец мой, простите…
Принудить? Велеть? Маман подчинился бы, пожалуй… Но можно насильно женить, нельзя насильно любить. Погубит, погубит его прямота — не сегодня, так завтра, думал Мурат-шейх с содроганьем. Судьба его написана на его лбу.
Время, однако, уходило. Бий один за другим поднимались из-за дастархана, откланивались, но не уходили, дожидаясь, чем же все это кончится. Шейх приказал:
— Приведите его! Где он?
Появился Аманлык, немой, дрожащий, как будто его вели на казнь.
Женщины подобрали, подогнали рубаху, штаны, чекмень, мужчины — шапку, сапоги, седло и привели взнузданного вороного гунана — жеребца-двухлетку. И когда в лунном свете, у девятикрылой юрты, показался волоокий джигит, умытый с ног до головы, одетый, обутый, как бий, на гарцующем норовистом коне, нужно было слышать, какой вопль восторга раздался оттуда, из темноты, где сторожили этот волшебный миг сироты!
