Избасар-богатырь выдвинулся на коне вперед и поднял нагайку в знак того, что хочет говорить. К нему все повернулись. Еще ночью минувшей многие думали, глядя на его позор, с которым он так благодушно смирился: что будет, однако, дальше? Он не из тех, кто спускает обидчику…
— Я первый, — сказал Избасар. — Прошлый раз, говорят, первый подписал Оразан-батыр. Дозвольте, я подпишусь, поставлю печать. — И он показал с благостно-наивной улыбкой перстень на безымянном пальце правой руки; на перстне была печать, — бог весть что она означала, но подобной же тамгой он метил свой скот. — Я первый! Где оно, клятвенное письмо?
Мурат-шейх протяжно крякнул, искоса глядя на Мамана, словно ожидая его последнего слова.
Тогда Маман сошел с коня, шагнул почтительно к шейху и низко ему поклонился. Следом за Маманом и другие, строго по старшинству, стали подходить и кланяться шейху. Этот обряд означал, что дело завершено общим согласием.
Бии и есаулы с важностью направились к юрте Мурат-шейха. Впереди, потирая сухие ручки, спешил ахун Ешнияз — готовить перо и бумагу.
Глядя на биев, Мурат-шейх с изумлением думал о том, как просто Маман расшевелил этих байбаков. Единственной угрозой, казалось бы, вовсе не исполнимой — обойтись без них…
* * *
Два дня кряду трудились бии. Неуемно спорили, цеплялись за свои мнения, как за кошельки. Призвали попа-расстригу, которого отметил Митрий-туре, но сей муж налегал больше на жратву и кумыс. Примирил всех ахун Ешнияз, написавший все по-своему. Это никому не было обидно. Маман держался опять в тени.
Готово клятвенное письмо! Чей почин? Ябинцев… Пулат-есаул повез бумагу — показать Гаип-хану, а Му рат-шейх разослал учеников по аулам — растолковывать, что написано в письме, и особо — ту притчу, которая всем полюбилась. Теперь очередь за кунградцами…
Маман был невесел. Его поздравляли, благодарили, а он искал уединения. Стал грубоват, вспыльчив, как при неудаче. Мало ел, мало спал, как старик. И думалось ему совсем не о том, о чем следовало.
Шейх прогнал его на охоту — встряхнуться душой. Маман поехал, но не добыл ни зайца, ни фазана. Рука не поднималась — стрелять. Сердце отворачивалось от этого занятия. А он отворачивался от самого себя.
В сердце были одни покойники. Оразан-батыр… Убитый Аллаяр… Живые уходили из сердца Мамана. Уходил без оглядки Аманлык. Уходила девушка, похожая на тюльпан, милая, ненаглядная, да не суженая. Держались они за руки, Аманлык и Акбидай, уходя из его сердца. А оно не умело их остановить.
