— Проснись, слышь! Проснись, Антон…
Ах, как не вовремя этот голос! И чай не допил, и побеседовать по-немецки не удалось.
— Кто? Что? — спрашиваю. А сам теть-Дуню от себя не отпускаю: может, еще продолжим разговор.
А голос не дает к теть-Дуне вернуться. В вагон возвращает. Да еще требует: проснись да проснись. Я тебе, говорит, весть принес.
Тут я и в самом деле проснулся.
— Кто это? — спрашиваю.
А он снова:
— Кто, кто?.. Костик… А ты меня теть-Дуней щас назвал!
— Это во сне.
— А сейчас ты во сне говоришь, или проснулся? А то я пошел.
Пошел — значит, пополз.
— Проснулся, проснулся! — говорю недовольно. — Тебе что надо-то?
— Не мне, а тебе. Письмо тебе… Понял?
— Какое еще письмо? — Я со сна, и правда, ничего не понял. Да и как понять: ночь, темнота, хоть глаз выколи, а тут какое-то письмо.
Но Костик шебаршит около уха, даже щекотно стало. Втолковывает тихо: мол, это у него в голове письмо… А так как я отупело молчал, он повторил, что письмо, значит, в голове держит, а как надо будет, он на ухо мне прочтет.
— Наизусть, что ли? — спрашиваю, окончательно проснувшись.
— Наизусть. Я что хошь наизусть помню.
— Это как?
— Помню — и все. Откуда я знаю как?
— А что ты помнишь?
— Все.
Помолчав, он вдруг затараторил:
— «А я, между прочим, герой гражданской… Кино смотрели? Это про меня. Чапай, что ли? Не Чапай… Вот кто рядом с Чапаем-то был? Ну Петька. Он. Собственной персоной. Так это когда было-то… И не похожий совсем. Изменился. От времени. И от перенесенных многих ран. Сколько мне лет, а?..»
Это Костик голос Петьки-придурка изобразил.
— А вот еще, — сказал он. — «Давайте, песню про любовь скажу. Про любовь? Ага. Про любовь. Какую такую любовь? Какая у этих… У штабистов? Нет, я про настоящую любовь. А она раз-зе бывает? Спою, узнаешь. Из моей деревни песня-то — значит, про мою жизнь…» — Это уже голосом теть-Дуни. — А дальше песня идет, — сказал Костик. — Хошь, песню спою?
— Не надо, — решил я.
Вспомнилось, что Костик в Таловском интернате лучше других стихи заучивал. Нужно, скажем, что-то продекламировать к празднику, возьмет книжечку, заглянет разок — и строчит наизусть: «Люблю тебя, Петра творенье»… И так без остановки несколько страниц, про речку там, про остальное, как царь Петр на лошади за кем-то скакал. Но стихи — одно, а всякая вагонная говорильня — другое. Теперь вот письмо…
Я спросил:
— А кому ты письма… это… ну рассказываешь?
— Никому.
— Почему?
— Я скрытный. — И Костик добавил: — А письмо велели прям на ухо, чтобы никто не узнал.
