Во всей квартире ни окошка — ни выглянуть наружу, ни сбежать от пустоты. Всякий незаполненный сантиметр беззвучно взывает о молчании. Заходишь в ванную. Находишь в раковине срезанные волоски после бритья, пыль по углам и неизменный умирающий ковер. В полу на кухне тоже волосы, только длинные, черного цвета и жесткие — видимо, звериная шерсть. В застекленных шкафчиках ни стаканов, ни тарелок, ни прочей столовой утвари. Кругом идеальная, безупречная чистота, не то что в остальных комнатах. На ум приходит непрошеная мысль: «Это произошло здесь; вот где это произошло».
Обводишь взглядом гостиную, отметины от кушетки, пустоты на месте исчезнувших голограмм… За дверью белеет какой-то крохотный предмет. Подходишь ближе. Это клочок бумаги, скомканный в шарик, почти укрывшийся за подвернутым углом умирающего ковра.
Поднимаешь, медленно разворачиваешь. Узнаешь почерк брата. В нижнем левом углу на белой бумаге темнеет красно-ржавое пятно, как от засохшей крови. Неровные буквы складываются в слова, слова сбиваются в строки, из строк получается стихотворение. Твои глаза пробегают по странице, и оно оживает.
ШАНХАЙСКИЙ ЦИРК КВИНА
Квин это:
квинтэссенция, сам он
дитя во мраке,
потехи ради
коверкает и лепит
плоть в угоду
желаньям нашим.
Квин это:
ночной поцелуй
безвестной твари,
ты не успеешь ее разглядеть
даже краешком глаза —
киберпроворное послание
от света к полумгле.
Квин это:
вздох ожидания
на очарованных устах,
предвкушение радости,
утоленная боль,
предел материи.
Квин это:
человек, живущий
в утробе великой рыбы,
он перекраивает мир
по своему подобию, но сам
уже не вырвется из крепких челюстей.
Квин это:
квинтэссенция…
Не то, что я.
Сочинение сленг-жокея. Ничего себе, «дитя во мраке». Тебя не трогает это восторженное поклонение. Впрочем, то же самое происходило с Шадрахом, и ты отчасти понимаешь Квина, вознесенного на пьедестал, поскольку сама успела побывать на месте идола. Квин и Николь: две мраморные статуи в аллее. Хотя, конечно, ему досталось больше свободы.
Ты бережно складываешь записку и убираешь в сумочку. Квартире нечего больше тебе предложить. Брата здесь нет. Стихотворение — вот единственный след, который он оставил.
Затворив за собою дверь, ты выходишь на площадку.
В дальнем углу стоит одна из голограмм Николаса в оранжевых, синих и черных тонах — отвлеченный пейзаж, на фоне которого проступают и тают лица людей и сурикатов, то сливаясь и сплавляясь воедино, то вновь разделяясь. Ты замираешь у порога, будто вкопанная. На лестнице очень тихо. Этой штуки раньше здесь не было. Или была? На шее дыбом встают волоски, в сердце колотится неведомый прежде страх. Уже не за брата: за себя.
