Я должен был бы испытывать ощущение триумфа. Полицейские за двадцать четыре часа непрерывных допросов его не раскололи, а после двадцати минут пребывания в моем кабинете он признался. Это может поразить всех остальных, но не моего секретаря и меня. Мы оба знаем, что я здесь ни при чем. Он признался, потому что выбрал данный момент. Точка.
Покидая Дворец правосудия, я испытываю небольшое раздражение. Физиономия убийцы и его короткое циничное признание занозой застряли в памяти и нудят в голове по дороге домой, в ванной, а затем и за столом.
Эмильена, моя супруга, говорит о своей галерее – это любимый конёк жены, и я не могу ее упрекать в этом. Она не уроженка этого города – ей пришлось проявить немало мужества и упорства, чтобы создать с подругой галерею искусств и превратить ее в место обязательных встреч сливок общества департамента и даже региона.
Она красива, даже прекрасна, что предполагает некую величественную гармонию черт лица и фигуры; бедра у нее чуть тяжеловаты, хотя она и не рожала, но плоть под юбкой тверда, ягодицы круглы, шея гладка, а волосы блестят. Описывая ее, замечаю, что говорю о ней как о кобыле, но мне никогда не удавались описания, а громе того, мне в ней всегда нравилось то, о чем и сказать нельзя. Мужчины, как и женщины, заглядываются на нее.
Слушая о её новом художественном открытии, я вдруг осознаю, что провожу свою жизнь – приятную жизнь – меж двух молодых женщин привлекательной наружности. С одной живу в некоем профессиональном симбиозе, исключающем любой физический контакт, со второй завтракаю, почти ежедневно ужинаю и значительно реже сплю. Одна слушает и записывает, вторая говорит. Если забыть о ночах, то с первой я провожу в четыре или пять раз больше времени. Меня поражает несуразная мысль. А если их поменять местами? Эмильена станет секретарем, а мадам Жильбер – владелицей галереи? И через час я лягу в постель с мадам Жильбер?
Мое обычно ленивое воображение обретает крылья. Я вижу своего секретаря выходящей из ванной в одной из ночных сатиновых рубашек Эмильены, она скользит в постель, забрасывая ноги в сторону и не очень поднимая простыню, – перед моим взором мелькает соблазнительная белизна ее ляжек. Она спрашивает: "Вы ложитесь, господин следователь?"
Не знаю почему, но эта мысль веселит меня, несмотря на свою абсурдность. Если бы Эмильена была моим секретарем, а мой секретарь – женой, ей не надо было бы обращаться ко мне со словами "господин следователь", как не обращается Эмильена. Я не могу сдержать улыбки.
