Он упал на колени у кровати, схватил жену за руку.
— Ева, — прошептал он. — Не надо. Не надо, прошу тебя! Этого не может быть. Я же люблю тебя, неужели ты не понимаешь?! Жить без тебя не могу. Проснись, ну пожалуйста. Я же без тебя ничто, вся жизнь без тебя ничто. Этого не может быть, просто не может быть!
Он все шептал и шептал, твердя как заклинание одни и те же фразы, и чем больше он их повторял, тем больше верил, что все еще можно изменить. Чем больше он твердил, что этого не может быть, тем абсурднее казалось все происходящее. Он уже почти поверил, что еще чуть-чуть — и произойдет чудо, когда дверь в палату распахнулась.
За спиной послышался женский голос:
— Вы в порядке?
— Да, да, — ответил Давид. — Будьте добры, оставьте нас.
Он прижал холодную руку жены к своему лбу, услышал шелест накрахмаленного халата. Ладонь сестры коснулась его плеча.
— Могу я чем-нибудь помочь?
Давид медленно повернул голову к медсестре и вдруг отпрянул, не отпуская руку жены. Сестра была похожа на саму Смерть — резкие скулы, запавшие страдальческие глаза.
— Кто вы? — прошептал он.
— Меня зовут Марианна, — ответила сестра, почти не шевеля губами.
Они смотрели друг на друга во все глаза. Давид крепче сжал руку Евы, словно пытаясь уберечь ее от той, что пришла ее забрать. Но сестра не двигалась. Вместо этого она всхлипнула: «Простите!» — и зажмурилась, прижимая ладони к вискам.
Давид наконец понял. Головная боль, учащенный пульс, острая игла в сердце — все это творилось не с ним одним. Сестра медленно повернулась и, спотыкаясь, вышла из комнаты. Безумие внешнего мира обрушилось на него какофонией сирен, гудков и воя, доносившихся не только из коридоров больницы, но и с улицы. Вокруг царил хаос.
— Вернись, — прошептал он. — Ради Магнуса. Что я ему скажу? Ему же через неделю девять стукнет, сама знаешь. Ты собиралась торт испечь, твой фирменный, с малиной! Уже и малину купила... Лежит теперь в морозилке... Ты только представь — прихожу я домой, открываю холодильник — а там малина... которую ты... и как же я теперь...
Из его горла вырвался крик. Пронзительный, долгий, насколько хватило легких. Он припал губами к ее пальцам, забормотал:
— Все кончено, все. Нет тебя, — значит, и меня нет. Ничего нет.
Голова болела так, что выносить это дольше не было сил. В душе его затеплился луч надежды, — может, он умирает? Вот было бы хорошо.
Боль все росла, набухая, словно опухоль, пока в голове что-то не тренькнуло, как будто лопнув, и он лишь успел подумать:
