Еще им снилась птица свободы.
Стоя по ночам в карауле, они улетали на «Боинге». Вот он оторвался от земли, «Вперед!» - вопили они. Набираемая скорость, мотор и крылья, улыбающаяся стюардесса, но это был не самолет, а настоящая птица, большая, стремительная, серебристая, с перьями и когтями, испускающая пронзительный крик. Они летели, теряя вес, не боясь ничего, смеясь и крепко держась под напором холодного ветра и высоты, свободно планируя и думая: «Все, вырвался!» - голые, легкие и свободные, наполненные легкостью, быстротой, светом, счастьем, забыв, что такое тяжесть, наполненные гелием, с гулом в голове и лопающимися пузырями в легких, над тучами и войной, вне долга, гравитации, смерти и мировых проблем, они выкрикивали: «Син лой!… Привет, долбозвоны! Я вырвался, оставайтесь с носом, я улетаю в космос, меня здесь больше нет», - и это было ясное, ничем не замутненное счастье, покачиваясь на низких волнах, внутри большой серебряной птицы свободы, над горами и морями, над Америкой, над фермами и спящими городами, кладбищами, шоссе и золотыми дугами «Макдональдса», полет, бегство, падение, падение все выше и выше, дальше, чем край земли, дальше солнца, через бесконечный беззвучный вакуум, где не было поклажи и груза, где любой предмет весил ноль фунтов. «Вырвался! - вопили они. - Привет, ребята, я вырвался!» - и по ночам в полусне скидывали с себя все и уносились, рождаясь заново.
Наутро после гибели Лавендера лейтенант Джимми Кросс сидел, скорчившись в три погибели, на дне окопа и жег письма Марты. Он сжег обе фотографии. Шел ровный дождь, затруднявший его работу, но он взял плитку сухого спирта, положил в горелку, развел небольшой огонь, заслонил его собой от дождя и кончиками пальцев держал фотокарточки над голубым язычком пламени.
Он понимал, что это всего лишь жест. Глупо, подумал он. Сентиментально и глупо. Лавендер мертв, и ты не можешь сжечь чувство вины.
К тому же он знал письма на память и без фотокарточек видел, как Марта в белых спортивных шортах и желтой футболке играет в волейбол. Она была перед ним, за пленкой дождя.
Когда огонек погас, лейтенант Кросс натянул пончо на плечи, открыл банку консервов и позавтракал. Большое дело, подумал он.
В сожженных письмах Марта ни разу не упоминала о войне, кроме приписки: «Береги себя, Джимми». Война ее не касалась. Она подписывалась «Твоя…», но не любила его, а разные словесные тонкости не имели никакого значения. Равно как и ее девственность. Он ненавидел ее. Любил тоже, конечно, но это была трудная, переплетенная с ненавистью любовь.
