— Давно не курил... — послышался сочувственный шепот надзирателя...
Еще раз затягиваясь сигареткой, Балашов подошел к двери:
— Ты чех? Поляк? — спросил он надзирателя.
— Немец. Я в ту войну был три года в плену в России,— сказал надзиратель. — Я люблю русских. Хорошие люди! Приедешь домой, меня вспомнишь...
— Я не приеду домой. Повесят, — сказал Балашов.
— Ваши раньше придут. Немец драться не хочет, — возразил надзиратель. — Гитлер скоро капут...
Он, видно, что-то услышал, отшатнулся от двери и зашагал по своему участку галереи, вдоль запертых дверей одиночек.
Балашов докурил и спустил окурок в стульчак уборной, находившейся тут же, в камере.
Минуту спустя надзиратель отпер его дверь и слегка приотворил ее.
— Пусть не пахнет табак.
— Фронт далеко? — спросил Балашов.
— У Будапешта, — сказал надзиратель. — Наши солдаты много бегут из армии. Дезертир! — сообщил он особо таинственно. — Тут много, в тюрьме...
Перед сменой с дежурства надзиратель дал Балашову еще две сигареты и спичек.
— Послезавтра хлеб принесу, — обещал он.
Так появился друг. Почему? Откуда? Мало ли было камер в его галерее! Почему-то он подошел именно к Балашову...
Но Балашов не спрашивал себя почему. Надзиратель не был назойлив, как тот чех или француз. Он ни о чем не расспрашивал. Он просто давал папиросы, куски хлеба с повидлом и бодрящие крохотные кусочки теплой человеческой надежды на жизнь.
— Я лучше вижу: «они» стали меньше пытать. «Они» уже сами боятся, — на следующем своем дежурстве шептал старик.
— Чего боятся? — спросил Балашов.
— Красных. Русских. Русские будут здесь.
— Скоро? — жадно спросил Балашов.
Старик снисходительно усмехнулся, понимая его нетерпение.
— Как знать! Я думаю — скоро. Фюрер думает — никогда...
И в сознании Балашова стала крепнуть надежда.
«Лапками, лапками», — вспомнил он китайскую сказочку доктора Чернявского.
Шрамы на теле рубцевались. Шрамы молодого и сильного духа рубцевались еще быстрее.
«Грануляция души, — подсмеивался над собой Балашов. Он уже упрекал себя за то, что поддался пессимизму: — Подумаешь, расслюнявился! У тебя не выбили барабанные перепонки, тебе не выкололи глаза, не переломали ноги и руки, а если содрали и обожгли кое-где кожу, если вывихнули кое-какие суставы или два-три ребра сломались, это все пустяки! — говорил он себе.— Даже если они сумеют меня повесить, это будет смерть победителя. Наплевать!..»
Но ему, конечно, не было «наплевать». Жить! Жизнь была интересна. После страданий радость еще сильнее. «Если все же вернемся домой, мы будем так любить нашу жизнь, нашу землю!» — мечтал Балашов.
