Я сидел отдельно от всех у огромного окна. Старые деревья еле слышимо стукали друг друга ветками. От смущения и великих ожиданий я все время боялся одного – пулей вылететь в коридор…
– С-с-свидание с девушкой, – расставил слова по нужным местам маэстро. – И… и… стало быть, ч-ч-чудак этот говорит: «Мне бы эту девушку чем-нибудь удивить. Можно я с вами, Мисаил Сигизмундович, поздороваюсь? А вы мне ответите: здравствуй, мол, Вася, как у тебя дела?» Ну я, понятное дело, соглашаюсь. Вечером из Большого зала выскакиваю на секунду в буфет… Д-д-дефилирует этот самый Василий под руку с миленькой такой особой. Я ему: «Здравствуйте, Вася, как у вас дела?» А он мне: «Да пошел ты… Надоел хуже горькой редьки!»
Здесь надоевший хуже редьки залился неостановимым смехом. Все вокруг тоже смеялись, не сдерживаясь. Я расслабился и даже сказал вслух что-то вроде: «Надо же… хуже горькой… надо же…»
Занятие продолжилось. Тут маэстро всех нас снова (а может, опять-таки меня одного) удивил. Вместо того чтобы прослушать концерт Антонина Дворжака в исполнении собственной студентки, он ринулся, как тигр, к роялю и, виртуозно себе аккомпанируя, запел ариозо Германа из «Пиковой дамы».
О, пожаей, я, умиа-ая,
Несу к тебе мои мойбы,
Взгъяни с высот небесных Рая
На смейтную тоску души измученной моей…
При этом среди полного неподдельной страсти пения маэстро хитро поглядывал на пылающую темным огнем виолончелистку в длинном и широком сером платье.
– Райка… того… дура… Высоких материй не понимает! Ни фига не волокет… А сама играть не умеет. Ну не хиляет у нее концерт! Вообще: не тот инструмент меж ногами держит, – услышал я густой шепот. Шептал бородатый музыковед, которого я позже как-то встретил с полным решетом земляники в Министерстве культуры. Был он уже без бороды, но говорил в коридоре министерства все тем же густым шепотом. – Он ей толкует, а она в ответ даже не кукует…
– Ну-с, Двоужак, Двоужак! – вдруг прервал собственное пение маэстро. И неподражаемо сыграл оркестровое вступление на рояле.
– Я не могу играть… – неожиданно призналась виолончелистка Раиса.
Кажется, именно такого признания маэстро и дожидался.
– Она не может! А я могу, могу?! – Мисаил Сигизмундович выхватил виолончель из рук пунцовой студентки и чуть ли не в воздухе, чуть не на лету сыграл первые такты из концерта рано лишившегося родины и, возможно, как раз поэтому всю жизнь печалившегося великого чеха.
– Ну а раз я смогу, то и она сумеет! Вот она берет инструмент. Вот она начинает… А дальше… Дальше целая философия! Верней – никакой философии! В этом вся философия и есть!
