Женщина в окне закрыла лицо руками. Пока молчит. Очень тихо. Пусть хоть так. Да и не до нее мне сейчас: тени сгрудились за моей спиной, положили ладони на плечи, и судорога отпустила сердце. Я не оглядываюсь, я и без того знаю, что у ночных угольных господ лиц не различить, имен не угадать, и остается либо сорваться в долгий звериный крик, либо довериться им напрочь, и ни о чем уже не спрашивать, куда б они ни волокли тело, начиненное идиотскими человечьими мыслями. И уповать, что в пазухах сердца все-таки проснется Бог. Отчасти благодаря им.
Но пока… Он спит, а женщина затихла. Делать нечего, я начинаю повторять слова, которые нашептывают мне тени. Они щекочут губами ушные раковины, и знаю, что не отстанут, пока я не отдам им свой голос. И я говорю:
– Никто не вернется. И звать никого не нужно. Зачем? Ведь все хорошо, пока каждый – потерян. Стерт с восковой дощечки чужой памяти, бродит неприкаянный и туманный и никак не может вспомнить имени, которым его приманивают в жизнь.
Пока я говорю, я не могу смотреть на женщину. Ведь это не мои слова. Это говорят те – за моими плечами. И говорят они не обо мне и не о ней. Они говорят о себе. Каждый говорит только о себе… Пока молчит Бог. И женщина в окне – тоже. Она снова заговорила.
– Я не ведаю, что ты думаешь, но то, что ты думаешь, – плохо. Лучше – не. Ведь тело потеет занозами, иглами, вилами, и как ни крути – нам не сойтись. Колется. Знаешь, любовь похожа на птичьи потроха. Красиво: улитки почек, латунные капли желчи, а над – сердечко дрожит. Только птицам уже не нужно ни звонкого неба, ни сумеречной дремоты, ни игры на двоих. Недотроги, говоришь?.. Я так не думаю. Потому и отвечаю за них: нет. Я бы тоже могла кормиться с руки, выворачивать мокрые крылья, цепляться за пальцы, курлыкать и… жить, наверное. Только ветер в груди, и дождит, и никак не стянуть кожу. А ты можешь? Лети.
Налетел ветер. Встряхнул, расплескал кленовые кроны, и на меня обрушились огромные застоявшиеся капли. На волосы, на лицо, на плечи, выжигая сияющие дыры в угольных ладонях ночных господ. Я подаюсь вперед, выхожу из-под древесного ливня, не оборачиваюсь, чтобы не видеть, как корчатся прошитые светом тени в глубине прошлого. И уже сама, сама кричу женщине, даже если она меня не слышит, даже если она слышит меня только тогда, когда я говорю за них:
– У тебя нет кожи! Слышишь, они подсматривают сегодня за тобой и видят: у тебя нет кожи, потому что давно нет тела. А у того, кого ты зовешь, нет имени! Твой крючок без наживки! Слышишь?!
