Сметку, русскую сметку обожал Алексей Иванович Ломакин, верил в легендарного Левшу, который сумел подковать блоху.
Спецификация ОКБ была в руках Лачугина, рассматривавшего ее ради приличия, чтобы составить первое впечатление о предстоящих работах. Возле него сгрудились мастера.
Фомин присел у прибора. Жадная улыбка бродила по его лицу.
Всякий новый прибор представлялся Фомину вместилищем всевозможных неясностей, чисто производственных тайн, из которого можно черпать прежде всего заработки. Пока прибор еще притирается к серии, пока обрастает нормами и расценками, можно лихо прокатиться его милостями и на бега и в пивную, и не на трамвае, а на дорогом «рено».
— Сделать сделаем, но трудно, — сказал он громко.
— А почему трудно? — спросил Ломакин.
— Трудно, товарищ директор, сами видите. Какие задачи решает! Только что не говорит...
— Тебе-то от этого какая печаль? Разговаривать его родители без тебя научили.
— Так, может быть, пусть родители и размножают, — обидчиво возразил Фомин. — Может, из нас плохие будут отчимы?
— Ладно уж, — Ломакин ткнул пальцем в прибор. — Ты что в нем будешь делать?
Фомин вытащил набор отверток с прекрасными ручками, сделанными им самим.
— Разрешите раздеталировать?
— Раздеталируем после.
Ломакин поблагодарил изобретателя и представителей военведа, проводил их до дверей, где передал из рук в руки своему помощнику Семену Семеновичу Стряпухину.
Когда ворота закрылись за машиной гостей, директор сказал:
— Забирайте прибор. — Он кивнул начальнику спецчасти. — Раздеталируйте. И через... сутки доложите. Только не слишком зверствуйте, ребята. Не запрашивайте. — Он повернулся к Фомину. — Понятно? — Фомин погасил самодовольную улыбку. — Не слишком нажимайте на... материальное оформление идей. Прикажу товарищу Хитрово пройтись с хронометром. И... поздравляю вас с хорошим заказом! Можете идти.
В кабинете остались только трое: Ломакин, Ожигалов и Парранский. Заглянул Стряпухин, открыл форточку, взял набитые окурками пепельницы и ушел куценькими шажками, с сознанием хорошо выполненного долга.
Ожигалов уселся в глубокое кожаное кресло возле письменного стола и глазами пригласил Парранского занять второе кресло, напротив.
— Алексей Иванович, у нас к тебе дело, — начал Ожигалов.
— У нас? — Парранский пожал плечами, и Ожигалов прочитал на его лице дерзкое любопытство.
Ломакин придвинулся вместе со своим креслом и, навалившись грудью на стол, приготовился слушать, для чего поставил на стол локти и оттопырил двумя руками ушные раковины. Он был глуховат с детства, и этот недостаток в нужную минуту помогал ему выгадывать время для ответа, но чаще мешал и угнетал, как любой физический недостаток.
